Год - тринадцать месяцев (сборник)

15

А в правлении нестерпимое уныние. В председательском кабинете сидит Михаил Петрович, он перетащил туда все свои толстые, как осенние карпы, папки. Судя по всему, он поместился здесь не на день. Я спрашиваю у него, где председатель. Он пожимает плечами и даже не глядит на меня, и этот жест можно понять двояко: «не знаю» или «знаю, да не скажу». Но прн мне же на несколько телефонных звонков ответил:

— Бардасов в Тюлеккасах. — И тут же — Бардасов в Ольховке.

Но я-то знаю, что нет Бардасова ни там, ни тут.

«Опять уехал куда-то, — подумалось мне. — Сейчас полным ходом идет ремонт техники, запасных деталей нет, вот и уехал».

Но «е спокойно было на душе.

Потом мелькнула и другая мысль: «Не запил ли?» Я вспомнил, как еще осенью Гордей Порфирьевич мне сказал: «Ты за Якку присматривай, он ведь и сорваться может, это с ним раньше случалось». Но нет, я не видел Бардасова за все время пьяным. Правда, когда он возвращался из своих поездок, из «отхожего промысла», вид у него был довольно помятый, лицо опухшее, в глазах нездоровая желтизна, однако не с курорта же он возвращался, приходилось, конечно, ему подкреплять деловые беседы и щедрым застольем, это ясно.

Попался мне навстречу в коридоре и всезнающий наш пожарник Сидор Федорович, сдернул с головы военную шапку с темным пятном от звезды, закатил этак страдальчески глазки, вздохнул:

— Горим, комиссар, горим, ох!..

Но уж от него я меньше всего хотел услышать о том, где Бардасов и что с ним — противна показалась мне эта лукавая печаль. И я не стал расспрашивать, не показал любопытства.

А Нина меня просто поразила: так глубоко переживать!..

— Ты что, — говорю, — все ведь в порядке, ты зря убежала.

— Да ну их, я не потому…

— Почему же?

Молчит. Отвернулась, едва слезы удерживает, а молчит.

— Эх, молодось, молодось, как говаривал один мой знакомый.

Дернула плечом: отстань, мол, и без тебя тошно.

— Ладно, — говорю, — успокойся, все хорошо обошлось. Только вот Бардасов куда-то пропал, ты, случаем, не знаешь, где он? — Ведь я сказал так, без всякой задней мысли, и чего она вдруг вспылила?

— Отстаньте вы все от меня со своим Бардасовым! У жены спрашивайте!.. — И такими гневными, злыми глазами на меня сверкнула, что я, честное слово, растерялся даже.

Потом сижу у себя и думаю обо всем этом. Почему — все? Почему — ужены спрашивайте?.. Ничего не пойму. Жену Бардасова, Евгению, я вижу редко, потому что она работает в больнице медсестрой, в правление, ясное дело, не ходит, а я в больнице еще, слава богу, гость редкий, и вот так встретимся на дороге раз в месяц, «тавтабусь» — «тавтабусь», — вот и весь разговор. Я даже как-то и не задавался вопросом, почему она всегда какая-то замкнутая, нелюдимая, с такими сурово-сдвинутыми тонкими бровками, со строго поджатыми в ниточку накрашенными губами. Ну, само собой, дом, семья, дети, у мужа такая беспокойная работа, а тут свои заботы больничные. Короче говоря, у меня было такое впечатление, что дома у Бардасова полный порядок, любовь и дружба, ведь такой хороший дом, все прибрано по-хозяйски, все удобно, чисто, уютно…

Но в чем же дело: «У жены спрашивайте!..» Да с таким каким-то скрытым страданием…

Тут у меня в голове — и сам не знаю почему? — завертелись всякие подозрения: отлучки Бардасова, поездки Нины и Бардасова в «Янгорчино», а еще раньше, когда однажды мы танцевали, ее какое-то спокойное, отрешенное настроение, будто не здесь она мыслями, а где-то в другом месте… И еще, еще — ведь это именно я их видел однажды вечером, когда ходил встречать Люсю, да, да, это были они: ведь я узнал «газик» председательский, узнал и Бардасова за баранкой, и помню — мелькнуло еще: куда же они с Ниной поехали так поздно? Но мелькнуло и исчезло, не до того мне было, ведь Люся уже шла по дороге ко мне. И, конечно, я тут же все постороннее и забыл.

Но не хотелось верить мне в свои домыслы, нет, не хотелось, и я приказал себе все это выкинуть из головы, не мелочиться, да, не мелочиться, не искать «поля деятельности» в душах людей, не маленькие они, не дурачки, лучше меня понимают, что им делать и как быть, если что там между ними и есть.

Так я себя укоротил, старался забыть о Бардасове, не лепить его к Нине, Нину — к нему, я даже взял у Михаила Петровича сведения за январь и начал писать «Молнию»: «Ольховская бригада план января по удоям молока выполнила на 120 процентов! Слава ударникам труда!» Слава-то слава, да что с Бардасовым, где он? Нельзя же все-таки… Ладно, хватит, давай еще «Молнию»: «Тракторист Алексеев Михаил Николаевич на две недели раньше закончил ремонт своего трактора! Механизаторы, равняйтесь на передовиков производства!» Так, хорошо. Но если он и завтра не появится в правлении? Появится, как это так не появится! Он же как-никак коммунист, да я его на партком!.. Ладно, стоп! Позвоню-ка я лучше в редакцию районной нашей газетки, передам заметочку.

— Алло, редакция? Это говорит секретарь парткома колхоза «Серп»… Здравствуйте. Хотелось бы, чтобы вы напечатали заметочку, да, да, передовик… Ну, само собой! Записывайте? Давайте. «Пример коммуниста». Это заголовок. Так, диктую. «Имя скотника Шустрова Бориса Михайловича хорошо известно в колхозе «Серп». В социалистическом соревновании он каждый месяц добивается высоких показателей…» И так далее.

Так, хорошо… А вдруг Владимиров позвонит и спросит: «А где Бардасов?» Что я скажу ему? Не знаю, мол, Геннадий Владимирович, куда-то пропал. Нет, это черт знает что такое! Нельзя же быть таким капризным, в конце концов, как баба!..

В общем, много полезных я дел сделал за этот день, до которых в другие дни как-то руки не доходили, а вечером все и объяснилось. На ловца, говорят, и зверь бежит, так вот, не успел я занести дома ногу за порог, как гость ко мне: Анна Петровна, мать Бардасова!

— Может, — говорит, — дойдешь до нас? — И добавила, не очень, правда, уверенно — Якку звал…

А когда шли по улице, она оглянулась по сторонам и тихо поведала:

— Запил Якку… Давно уж с ним этого не было. — И схватила меня за рукав. — Пойдем, сынок, ты уж его построжи, ну, поругай по своей линии. — Меня совсем не слушает теперь, а Женьку близко не пускает, как зверь сделался. Ты уж поругай его. Как же так, разве можно ему пить? И на работу не ходил, колхоз бросил, ох-ох!..

Во дворе она долго прислушивалась к звукам в доме, но за светлыми окнами все было тихо, словно там не жил никто, а свет горел в пустых комнатах.

— Уснул разве? — прошептала Анна Петровна, но меня не отпустила, а повела на крыльцо.

Уже в сенях в нос мне ударил запах водки, и я вспомнил, как сам Бардасов с гневом говорил недавно совсем о пьяных неделях «поминок по свиньям». И еще вспомнилось: «Устал я, комиссар…»

Что я скажу ему? Какие отрезвляющие слова? Будь на месте Бардасова кто другой, тут я бы много не думал, нашел бы, что сказать, пригрозил бы выговором, обсуждением на собрании, товарищеским судом, — мало ли у нас средств устрашения! Но тут что скажешь?

Вот он сидит за столом, установленным тарелками, стаканами, блестит начатая бутылка водки, а сам уронил голову на грудь и словно спит. Может, и в самом деле спит, и я уйду, а завтра, когда он протрезвеет… Но Анна Петровна, чувствуя, должно быть, во мне поддержку и защиту на всякий случай, с отчаянной строгостью выговаривает:

— Погляди, Александр Васильевич, полюбуйся! Это называется председатель колхоза!..

— Молчи, мать, молчи, — бормочет Бардасов и, откачнувшись от стола, оглядывается. И я вижу мутные, тупые, пьяные глаза его, опухшее лицо, перекошенные синие губы. — А, это комиссар! Ну, садись, посмотри, как отдыхает председатель, а старуху не слушай, э-э… Подай, мать, комиссару…

Я сажусь на краешек стула и говорю:

— Заболел, значит?

Он молчит, он смотрит на меня с какой-то недоброй кривой ухмылкой, одинаковой, впрочем, у всех пьяных. Наверное, он хочет сказать, что у него болит душа?

— Пьяный и трезвый общего языка не найдут, комиссар, а ругаться сейчас бесполезно. Ты вот сначала выпей, а потом мы поговорим. Вот, пей. — И он наливает мне в стакан. — Я привык, когда меня ругают, так что можешь не тратить слов. В районе ругают, в колхозе ругают, дома мать с женой душу вынимают, все им не так! Почему мне вздохнуть не дают, я спрашиваю? Не пей, не таскайся по бабам!.. А много я пью? Скажи, видел ты меня пьяным? То-то. По бабам!.. Гм, по бабам… Какие бабы? Где бабы?.. Да пошли вы все к такой матери. — Посидел, уронив голову на грудь, потом опять вскинул на меня тупой, мутный взгляд. — Скажи, может председатель раз в году отдохнуть пару дней или нет? У меня голова лопается от этого проклятого колхоза… А, да разве вы можете понять!.. Мать! Анне! Где водка? Подай! Слышишь, что я говорю? Вот так, комиссар. Что ты мне хочешь сказать?