Горячая верста

— Я согласен, Михаил Михайлович.

— Ну раз согласен, — иди. Когда нужно будет репетировать или выступать — позову. На концерты освобождение дают. Все честь по чести.

Михаил Михайлович фамильярно ударил Егора по плечу; оркестранты, наблюдавшие за ними из глубины сцены, приветствовали вступление Лаптева в их семью: кто поднял над головой скрипку, кто трубу, а кто помахивал рукой. Егор тоже поднял руку, сказал: «До встречи, братцы!» И спрыгнул со сцены, бегом пересек зал. И здесь, в дверях, столкнулся с Феликсом и Настей Фоминой.

— А-а... Железногорский Корузо! — возвестил Феликс и, тронув за руку Настю, сказал: — Подождите меня здесь минутку, я отцу пару слов скажу.

Настя, разглядывая Егора, с лукавой усмешинкой сказала:

— Вы поете? Вот не ожидала. И давно в оркестре?

— Первый день. И не пою, а только пробую.

— Вы, Егор Павлович, оказывается, и с девчатами не церемонитесь, надеюсь, не забыли нашу встречу на трубе?

— Простите, я ведь...

— И прощать нечего! Я сама вас попросила.

Настя смутилась, и Егору это понравилось. Он как бы осмелел, заговорил свободнее:

— В цеху-то я вас раза два видел, а там, на трубе, не признал. К тому же строители вас Аленкой назвали.

— Аленка — подружка моя. В Москве, в школе вместе учились. И Феликс в нашем классе был. Однокашники мы.

— А в канатном седлеце как очутились?

— Пришла к Аленке — её нет; забралась в седлецо, кричу: «Тяните!»

— Понятно. А тут и я подоспел. Простите, Настасья Юрьевна...

— А вот и не прощу! Отцу вашему доложу: хулиган, мол, сын у вас. Ноги мне чуть не оторвал.

Феликс, переговорив с отцом, подбежал к Насте и, удаляясь с ней, сказал Егору:

— Извини, старик! В кино торопимся.

В окно Егор видел, как Настя и Феликс вышли из Дворца культуры и, осторожно ступая по таявшему снегу, направились в сторону кинотеатра «Космос». Настя была в зауженной в талии шубке из черного шелковистого каракуля, Феликс в замшевой куртке с оторочкой из белого меха — оба одеты со вкусом, по последней моде — на манер не здешний.

Егор взял пальто в раздевалке и вышел на улицу. Ему надо было зайти домой, приготовиться к смене, но он машинально, сам не ведая почему, пошел в другую сторону.

Глава вторая

Павел Лаптев сбежал с заснеженного крыльца и по свежему морозцу зашагал к проходным завода.

Миновав ряды голых, но плотно закрывавших панораму завода тополей, он глянул на трубу и все понял: стан стоит давно, с самой ночи. В нагревательных печах едва поддерживалось горение; дым из трубы шел белый, рыхлый и бледным шлейфом тянулся в сторону леса.

В ста метрах от прокатного цеха стояла градирня. Издалека её силуэт напоминал дородную бабушку: бетонный сарафан заужен в талии и книзу расклешен колоколом. Под самыми облаками «бабушка» раздалась в плечах — да так, что головы её ни с какой стороны не увидишь. Горячая вода со стана устремляется по трубам на самый верх — на высоту восьмидесяти метров: там растекается по тысячам малых трубок и дождем проливается на чащобу деревянных реек, из которых и состоит вся внутренность градирни. На самый низ, в бассейн, вода падает охлажденная и вновь течет снимать жар с механизмов стана.

Лаптев, проходя мимо градирни, заглянул через широкие окна-проемы внутрь и по жидкому водяному пару ещё раз определил: стан стоит давно. Когда дела на стане идут хорошо и механизмы его разгорячены от длительной работы, внутри градирни бьется между стенами семицветная радуга. И гудит градирня, пышет жаром, задыхается в горячем ритме — любо тогда на нее смотреть!

Павел Лаптев в операторскую кабину поднялся как на мостик корабля: чинно, по-капитански. Сменщик встретил его кратким докладом:

— Стан не включали. Передавать тебе нечего. Обо всем расскажет технолог — вон он идет!

Феликс Бродов, как всегда нарядный, в белой рубашке и новеньком галстуке, шел от нагревательных печей к операторской кабине. Сзади него широко шагал вразвалку ещё не совсем проснувшийся Егор. Он всегда выходил из дому на десять минут позже отца, но в цеху с ним появлялся почти одновременно. И хотя технолог на время поставил его на «прореху», он в начале смены приходил в операторскую кабину, здоровался с отцом, касался пальцами рычажков и кнопок операторского пульта.

— Долго будем стоять? — крикнул Егор, догоняя Феликса. Тот, не оборачиваясь, буркнул:

— Спроси у слесарей.

Ответ Феликса означал: стан стоит из-за нагревательной печи. Когда это случается в смену Павла Лаптева, то скорой работы не жди. Лаптев строго следит за температурой заготовки; недогретую чушку в клеть не пустит.

Егор и Феликс поднялись в операторскую кабину. Отсюда им хорошо было видно, как нагревальщик бегал вдоль печи, заглядывал через синий глазок в огненное чрево. Павел Лаптев поднес к губам микрофон, спросил: — Что там произошло? Нагревальщик подошел к своему микрофону: — Забурились горелки. Фракция густая — точно масло прет. Фильтры забивает.

— А система подачи топлива? Ведь там же приборы автоматического контроля.

— Приборы есть, контроля нет.

— А в ночной? — Они ж, горелки. Почти все поменяли. Сейчас и эти заменим.

Павел Лаптев, заметив среди слесарей-наладчиков знакомую фигуру академика Фомина, вспомнил наказ директора и начальника цеха предупреждать о появлении генерального, настойчивую просьбу академика не тревожить заводских начальников во время его деловых визитов на стан, все-таки решил послать Егора за главным вальцовщиком стана — Настей Фоминой.

— Я мигом, — заторопился Егор. — Может быть, и начальнику цеха передать?

— Не надо, — возразил Лаптев-старший и, попросив Феликса побыть у микрофона, спустился вниз к нагревательной печи. Незаметно подошел к группе слесарей, в центре которой, склонившись над чертежом, сидел на старом стуле академик. Рука его с карандашом размашисто сновала по линиям, губами он что-то пришепетывал; слесари знали его удивительную способность определять в точности любую неисправность; а однажды, и это запомнилось всем и рассказывалось в разных вариантах, академик, войдя в цех, постоял с минуту у чистовой клети и приказал остановить стан. Оператор у чистового проката, ясное дело, с вопросами к академику. Фомин скомандовал устранить три неисправности: сменить вал средней клети, прибавить на полсотни градусов температуру подогрева и убавить на пять метров в секунду скорость проката. С тех пор прокатчики стали смотреть на академика как на волшебника. Когда он появлялся на стане, все наладчики, инженеры торопились к нему со своими «болячками». И если уж старик склонялся над чертежом — знай: диагноз будет поставлен точный и рецепт прописан. Вот и теперь слесаря-наладчики и два специалиста по нагревательным печам — они не отходили от печи третьи сутки — затаили дыхание, боясь помешать академику. А он все сновал карандашом по линиям чертежа, точно распутывал нитки и пришептывал губами. Вот он остановился у крестика, не поворачивая головы, спросил:

— Что за прибор?

Специалист из Ленинграда, не отрывавший взгляда от руки академика, пояснил:

— Регулятор смесителя, Федор Акимович.

— Устройство? — Г-м-м... М-да-а... Он, наверное, Федор Акимович...— в растерянности залепетал ленинградец.

Но Фомин его перебил: — Кто знает устройство прибора?

Молчали инженеры, молчали наладчики. Приборов тут было много, и немудрено, что устройство одного из них, «вписанного» заподлицо в панель, никто не знал. И может, потому академик никого не бранил, а глухо, как бы между прочим, сказал:

— Выньте!

Два слесаря бросились к прибору. Академик и специалисты продолжали рассматривать чертеж, только теперь уже, кроме академика, никто не вникал в суть чертежа, хотя из чувства такта и не отрывали от ватмана взгляда, но думали о другом: укажет старик на неисправность или нет. Когда слесарь снял с панели прибор и подал его академику, Фомин, едва взглянув на черную коробочку, с раздражением проговорил: