Длинные дни в середине лета

волосы, но в том-то и дело, что теперь я не вижу ничего этого. Ко мне при-

ближается человек средних лет, несомненно, в сапогах—нога крепко и

тяжело вдавливается в землю, большие руки спрятаны за спину, так что

плечи повисли, толстая шея торчит столбом. Да это наш управляющий! Он

останавливается прямо передо мной, в упор смотрит и сдвигает кепчонку с

затылка на лоб.

Я холодею от восторга, боюсь, что заору сейчас и спугну это чудо, по

управляющий поворачивается и не спеша уходит направо, и я вижу, как

поблескивают мозоли на громадной клешне.

И почти тотчас из левой кулисы показывается Эмка. Ее-то я узнаю сразу.

Она движется как во сне, как загипнотизированная. Руки ее распахнуты для

равновесия, и она не идет, а плывет, только ноги ее, белые, толстые,

выглядывающие из-под короткого красного платья, чуть вздрагивают от

каждого шага.

Эмка уходит, и справа появляется худой парень. Ходок из парня

неважный. Наверное, на что-нибудь напоролся, и сейчас он шагает, высоко

задирая ноги, как будто перешагивает через что-то. Очки у парня все время

сползают, и их приходится подхватывать. Так ведь это я!

Вопль вырывается из меня, а Кинджи как будто просыпается и,

вскрикнув, несется в степь. Она летит стрелой, и платьице ее через минуту

уже мелькает совсем далеко, а еще через минуту я вижу только ее рас-

трепанные волосы и мотающиеся над головой руки.

...Еще только девять часов, а мы уже пьяненькие сидим такие, веселые.

Не поймешь даже от чего — совсем вроде немного выпили, а пьяненькие.

Может, отвыкли. Ехали мы целую неделю, да и здесь уже сколько

вкалываем. Словом, так заработались, что пьянку совсем забросили. А

выпили, честное слово, немного.

Яков Порфирьевич нам, конечно, удружил и достал. А платить чем? Мы

люди бедные. То, что из дома взяли, на сигареты и пряники извели, а

поступления — ноль целых, ноль десятых. Но тут Рощупкин проявил

благородство. Да, проявил. Продал управляющему электробритву. Я

управляющему фотоаппарат хотел всучить, но он отказался. Ну и не буду

его за это снимать. Вот Эмку буду, а его нет. А электричества в деревне еще

- нет. Пусть бреется.

Сидим мы так: составили четыре кровати, а в середине на ящике

бутылки и кружки. Закуски почти никакой. Может, потому и опьянели так

быстро. Яков Порфирьевич все порывался чего-нибудь принести, но мы его

не отпустили — нечего растаскивать народное добро. Денег ведь у нас нет?

Нет. А фотоаппарат вам не нужен. Он вас с Васькой и так сфотографирует.

Вот и сидите. Мы вас очень уважаем без всякой закуски.

Около ящика стоит приемник. Пока без применения. Мы уже спели «Нам

электричество сделать все сумеет», «Жил один студент на факультете».

Особенно громко получилось «Мы в московском кабаке сидели». Слова мы

немного изменили. Вышло так: «Без вин, без курева, со Славкой Пырьевым

— куда везешь, начальник? Отпусти!» Славка тут не очень рифмуется, но он

у нас начальник, так что надо упомянуть. А приемник пока но включаем.

Яков Порфирьевич очень нашу самодеятельность хвалит, хотя поем мы,

конечно, плоха Это у него стиль такой. Вот мы, например, все ругаем — за

дело, без дела, серьезно, несерьезно, но ругаем. А он все хвалит — стиль у

него такой. Но он тоже пьяненький сидит, носик красный. А наш стиль

лучше. Конечно, не такой красивый, но без обмана зато.

Рощупкин опять разливает перцовку по кружкам. Мне уже хватит. А то

полстепи заблюю. У меня на это большие способности, А степь жалко, И так

мы в ней эту рыжую плешь пробили и завтра еще будем долбить. Я включаю

приемник, пока Рощупкин наливает и все затихли, и сразу выплывает маяк.

У нас точно замечено, где какая станция.

Маячок очень приличный — только музыка. Говорят, что это для

самолетов, то есть для летчиков пеленг: если чисто слышно — значит,

правильно идешь, не сомневайся. Сиди и слушай песенки. Вот такую,

например: «Мы оба ждали. Я у аптеки. А я в кино искала вас. Так, значит,

завтра на том же месте, в тот же час». Но есть там одна штука, совсем

непохожая на эти песенки, из-за нее я и люблю этот маячок. Только бы они

не вздумали загорланить!

— Скажите, — говорит Яков Порфирьевич, — из Питера никого нет?

— Не пускают? — спрашивает Бунин.

— Вы не подумайте, что я недоволен. Я доволен. Мне не отказывают

совсем. Говорят: «Подождите, сейчас трудно с жильем, да и родных у вас в

Ленинграде нет. Со временем все, может быть, решится». А я потихоньку

перебираюсь поближе. Был в Иркутской области, сейчас вот в Казахстане, а

через годик, глядишь, еще ближе переберусь.

Голос у старика осекается, он лезет в карман, достает наглаженный

платочек.

— Ничего, дед! — говорит Рощупкин и приваливает его к своей

здоровенной груди. — Это, может, к лучшему. Когда война начнется, куда

бомбы бросят? Газеты, дед, читай.

Сейчас будет эта штука - еще одна песенка, и она.

— Ладно, — говорит Бунин,— что загрустили? Выпьем за Рио-де-

Жанейро.

— А почему? т

— Там все в белых штанах, а белое защищает от радиации.

Они пьют, морщатся. Трудное это дело — пить теплую перцовку без

закуски. А приемник молчит — крохотная пауза между двумя номерами.

Сейчас будет эта штука.

— А знаете, — говорит вдруг- Никонов, — какой диплом мой батя в

военной академии защищал? Десант...

И в эту минуту начинают скрипки. Они играют спокойное вступление.

Это — как теплое море, сверкающее в ранний час, как степь,

просыпающаяся от первых лучей. И низкий женский голос торжественно

произносит: «А-а-а-ве, Ма-ри-и-и-я!»

Мелодия льется, и что-то трагическое появляется в голосе женщины. Я

сто раз слышал ее, но не знаю ни одного слова из того, что она поет.

Может, я не прав, но я думаю, что это последний разговор человека с

богом, последний перед тем, как произойдет это, и там такие слова:

Ты услышь, Мария!

Человеку много не хватало на земле,

И он придумал тебя.

Ты слчшпшь, Мария?

Человек выдумал атомную бомбу.

Но сначала он придумал тебя.

И это не обязательно — чтобы то, что родилось позже, было

сильнее.

Ты слушай, Мария!

Человечество живет на земле в первый раз, а каждый человек — в

последний.

И нужно дать каждому человеку что-нибудь кроме страданий.

Жизнь не может кончиться войной.

Иначе зачем тогда было столько жизней и смертей?

Я закрываю глаза, и опять Кинджи в красном платьице несется по

пробитой нами полосе. Рыжая плешь разорвала степь пополам и тянется без

конца. Крохотная Кинджи стремительно уносится от меня и красной точкой

тает у горизонта.

Брызги шампанского

Темно-фиолетовая, с розовыми краями туча появилась неожиданно и

теперь закрывала все небо, оставляя лишь небольшой, в ладонь, просвет,

куда и спешило укатиться солнце. Вдруг потемнело, и все тревожно

замерло. Воздух загустел, и машина катила словно в киселе, продавливала

себе дорогу.

Точнее говоря, никакого вдруг не было. Еще когда торопливо догребали

дневную норму, когда собирали один на всех рюкзак и кто-то все время

что-нибудь забывал и приходилось все складывать снова, чтобы не путать

чистое с грязным, а потом сидели и психовали, что Толик не приедет, и

Лидка чуть не в рот каждой вталкивала хлеб с маслом и кричала: «Девочки!

Тридцать километров! Похудеете!» — уже тогда на горизонте появилась

черная полоса, словно там произошло землетрясение и выросли горы.

Лидка кричала и кричала, a все психовали, потому что в баню хотелось