Длинные дни в середине лета

факультетской газеты. Даже тогда они показались сентиментальными, и

печатать мы их не стали. И запомнил я их главным образом потому, что уж

очень они нас всех рассмешили.

— Кончай трепаться! — говорит кто-то из-за печи.

Ушкин приподнимается на локтях:

— Рощупкин! Еще одно слово, и утром пойдешь колоть дрова!

Белоснежные

фонтанчики

•

Наблюдаю

завороженно И боюсь неосторожно я И с

вспугнуть, раскрыть обман.

Я ведь знаю — снег из облака.

Я продолжаю читать. Я начал читать эти стихи, чтобы позлить Ушкина,

чтобы отбить у него дурацкую охоту сверлить в людях дыры, чтобы как-то

защититься от его неподвижных глаз, но получается странное— Я окунулся

в эти стихи, спасаясь от сегодняшней усталости. Я читаю их уже совершенно

серьезно, не замечая их слащавости. Ушкин выпустил, меня из своих глаз,

он смотрит куда-то поверх моей головы и кивает еле-еле.

— Пусть!

Но ты хоть раз попробовал Позабыть, что. снег из

облака,

Присмотреться и понять Красоту снежинок-неженок,,

Прилетевших во сне заснеженном Нашу землю

согревать?

— Ушкин! — тот же голос возвращает нас в темный зал на жесткий

тюфяк. — А ты- разницу между снегом и манной кашей знаешь?

Ушкин молчит, он весь напрягся и сейчас взовьется.

—

Так вот, — продолжает, тот, — снег господь бог чистеньким

посылает, а в кашу вы бром валите почем зря.

Тут нужно кое-что объяснить. С месяц назад мы стали в некотором

отношении совсем слабаками. Пополз слух, что Славка-начальник решил

наказать нас за посиделки у костра и каждое утро подкладывает в кашу

бром. Застать его за этим делом никому не удавалось, а на все вопросы он

только ухмылялся.

—

Все! — взвивается Ушкин. — Я тебя, Рощупкин, предупреждал.

Встанешь на час раньше.

—

Ты хоть и Ушкин, а дурак! — гремит совсем из другого угла бас

Рощупкина. — Разве я хоть слово сказал?

— Ушкин, прекрати! — визжит кто-то со сцены.

Но Ушкину упрямства не занимать.

— Все, Рощупкин! — говорит он. — Вот и высказался. А с тем

болтуном сам разбирайся.

Рощупкин что-то ворчит, парень он добродушный, а я смотрю на часы

— без пяти четыре. Мне пора смениться, но за всеми этими

воспоминаниями я забыл, Кого мне надо будить. Ушкин тоже забыл, но я

тронул его этими стихами, и скандалить он не хочет.

—

Буди Сапелкина!

Ваня без слов берет у меня часы, садится за стол, трясет тяжелой со

сна головой. Я ложусь рядом с Ушкиным, закрываю глаза, и опять на меня

плывет зерно. Твердобокие волны, грозя раздавить, надвигаются одна за

другой. Я отчетливо, до боли в глазах, вижу, как они сверкают под солнцем,

как срываются с гребешков тонкие струйки, как зеленеют на их боках

изрубленные стебли полыни. Так у зарвавшегося грибника горят перед

глазами разноцветные шляпки.

Я не могу больше видеть это. Мне осточертели волны. И я вспоминаю

Строганову. Она смотрит на каждого, кто выходит из зала Федора Васильева

в Третьяковке. Место у нее довольно бойкое — на углу, но проходик там

узкий, и не всякий догадается задрать голову. Семиклассником я убежал от

экскурсии и выглянул, чтобы узнать, где наши. И тут заметил ее. Она

смотрела строго, но как-то очень доверчиво, как будто строгость она

напустила только для вида. Так смотрели студентки-практикантки, когда

давали уроки, — боялись они нас куда больше, чем мы их. С тех пор я часто

приходил к ней. Смотрительница зала — она сидит как раз за углом, между

Поленовым и Левитаном, — заподозрила во мне вундеркинда и даже таскала

к «Постели больной» и долго говорила, как это хорошо и трогательно. Но

больная старуха меня не заинтересовала. А у Строгановой было красивое

лицо, тонкая шея. Дальше я не очень фантазировал. То есть, конечно,

немного фантазировал, ведь она мне нравилась и смотрела совсем

доверчиво. Я и приходил к ней так часто еще и потому, что можно было

фантазировать.

На обнаженных мне очень хотелось смотреть, но я не решался, потому

что боялся, что кто-нибудь подойдет сзади и спросит:

— А ты, мальчик, что здесь делаешь?

На них я смотрел. только издали, как будто случайно.

И даже много позже, когда уже знал, что такое передвижники и прочитал

про Маковского уничтожающие строчки Александра Бенуа, мне все еще

нравилась эта картинка. Нравилась фиолетово-лиловая гамма, -да и сама

девица была ничего. Мы стали с ней ровесниками, и я уже понимал, что

ничего особенного в ней нет, но все-таки она мне нравилась.

И вот сейчас я пытаюсь вспомнить ее лицо, мне очень нужно это, и я

шепчу:

— Ну, выручай, Маша, или как там тебя зовут!

Но ничего не вижу. Только фиолетовые разводы.

Наверное, так себе умишко — стишки в альбомчик, музицирует для гостей,

дуется на маменьку из-за каких-нибудь булавок и ленточек. Хорошенькая

дочка богатого купца. Характером тверда и расчетлива, а доверчивость

придумал художник, чтобы побольше заплатили. Как бы она заверещала,

если бы я дотронулся до ее белых с кружевами панталон!

Меня будит Юрка Ермаков. Он теперь работает прицепщиком и живет в

бригаде, но трактор сломался в километре от центральной усадьбы, и он

пришел сюда. Места у него нет, и он решил одарить меня своей дружбой.

Большой, толстый, да еще в свитере и ватных штанах, он совсем

сталкивает меня с тюфяка. Я пробую брыкаться, но он советует давить

Ушкина н засыпает.

Я вижу Ушкина теперь совсем близко, и мне становится не по себе. Он

выглядит так, словно что-то болит в нем неутихающей, жестокой болью

или какой-нибудь Вопрос неотступно мучает его. Я хочу окликнуть

Ушкина, потом представляю, как он воткнет в меня свои сверлилки,

спросит, чего мне сейчас больше всего хочется, и я буду сидеть вот с

такими же остановившимися глазами и думать, что же случилось и что и

делать дальше. Пускай уж он один ломает голову, если ему так хочется все

знать до конца.

Заснуть как следует мне в ту ночь так и не удается. Хлопает дверь, и

чьи-то сапоги бесцеремонно топчутся у порога. Ушкин взлетает, как

выстреленный из рогатки, сдергивает с меня одеяло. На всю комнату

звонит его поросячий дискант:

— Подъем! Колонна пришла!

Юрка Ермаков, не дожидаясь, пока я очухаюсь, расправляет поверх

меня свои конечности. Ему не вставать, он может спать, пока наладят

трактор. Ушкин бегает по тропинке от сцены к двери и сдирает одеяла.

— Кончай ночевать! Колонна пришла! — кричит он почти с

торжеством.

Всхлипнув пару раз, на току начинает стучать движок. Спиралька в

лампочке медленно алеет.

— Кончай ночевать! Подъем!

...Да, чуть не забыл! Много позже, когда мы уже вернулись в Москву,

отмылись, отоспались, налюбовались на свои значки и грамоты, мы узнали,

что там, на целине, никакого брому нам не давали — просто мы очень

уставали. А байку про бром придумал Ушкин, чтобы мы не так волновались.

Кинджи, степное солнце

Раннее-раннее утро. Настырный петух орет как заведенный у самого

сарая:

— Те-тя Ли-на-а-а! Тетя Ли-на-а-а!

Линка Смирнова обзавелась медицинской справкой и не поехала. На

факультетском бюро она размахивала этой бумажкой и кричала, вытаращив

глаза:

— Нет, вы скажите — это добровольное дело или принудиловка?

Пальцы у нее были корявые, с длинными яркими ногтями. Наверное, ей

очень хотелось пустить когти в ход. Мы ей дали выговор — справка все-

таки была.

— Те-тя Ли-на! — надрывается Петя.