Грозное лето

— Но Ренненкампф донес, и все именно так и говорят: что разбил противника при Гумбинене именно он, а не привидение, — удивленно произнес царь. — И великий князь сообщает мне то же самое…

Сухомлинов готов был воскликнуть: «Да когда же вы перестанете, ваше величество, слепо верить бумагам и пышным донесениям своих подчиненных?!» — но так говорить он мог лишь в те времена, когда царь еще не был царем, а был наследником и его учеником по кавалерийскому делу, способным учеником и безропотным исполнителем его приказаний.

И сказал:

— Позвольте в таком случае, ваше величество, привести более подробные данные о сражении, если вы не возражаете…

— Я вас слушаю, — сухо бросил царь и даже не посмотрел на него — не очень понравилось ему своеволие Сухомлинова, но он был его учителем в свое время, и ему царь и сейчас не мог возражать.

Сухомлинов между тем на память, будто только что прибыл с театра военных действий, продолжал:

— На седьмое августа Ренненкампф назначил войскам дневку, как я уже сказал, и не знал ничего о характере сражения и о силе его до глубокого вечера, и не смог так или иначе повлиять на его ход и исход. Именно поэтому и получилось так, что в первые часы сражения при Гумбинене некоторые наши части были потеснены противником, а именно: двадцать восьмая дивизия генерала Лашкевича, совершенно разбитая, двадцать девятая генерала Розеншильд-Паулина, хотя поначалу стойко отбила все атаки первого корпуса противника. После неожиданного нападения противника начала отходить и двадцать пятая дивизия генерала Булгакова и тем самым поставила в трудное положение части двадцать седьмой дивизии. Однако эта дивизия — генерала Адариди — не отошла ни на шаг, оказала помощь двадцать пятой и разбила, вернее, расстреляла, совместно с двадцать пятой артиллерийской бригадой и третьим мортирным дивизионом, и почти полностью уничтожила полки противника шестьдесят первый, двадцать первый и сто семьдесят пятый, захватив при этом двенадцать орудий, двадцать четыре зарядных ящика, более тысячи пленных и много иного оружия и снаряжения.

Полностью не принимали участия в сражении наши: вся кавалерия — сто четырнадцать эскадронов, при сорока восьми пулеметах и пятидесяти четырех орудиях, и пятая стрелковая бригада — восемь батальонов, при тридцати двух пулеметах и двадцати четырех орудиях. В итоге — генерал Притвиц-Гафрон вынужден был начать отвод своих обессиленных войск на запад, потеряв в первом корпусе, равно как и в семнадцатом, половину списочного состава. Сейчас в Берлине газеты на все лады пишут, что Притвиц-Гафрон отошел только потому, что с юга начал наступление генерал Самсонов, более опасный для немцев, нежели Ренненкампф. Но это, мягко говоря, суть выдумка. Притвиц проиграл сражение и боялся совсем потерять армию — и приказал начать отход за Вислу. Если бы он выиграл сражение, Самсонов вынужден был бы прекратить наступление, так как один на один ему трудно справиться с Притвицем. И Притвиц проиграл сражение не с Ренненкампфом, а с русскими чудо-богатырями — солдатами, которых вели в бой и которыми достойно командовали русские офицеры. По свидетельству пленных, наши воины расстреливали немцев точным огнем из винтовок и даже орудий, в частности семнадцатый корпус Макензена, на который был обрушен концентрированный огонь русской артиллерии, названной мною выше, так, что шоссе все было завалено немецкими трупами. Судите сами, ваше величество, много ли заслуг принадлежит генералу Ренненкампфу в Гумбиненском сражении.

Сухомлинов умолк и весь напрягся: что скажет теперь государь? Неужели и это не проймет его?

Царь был непроницаем и курил, курил неизвестно какую по счету папиросу, так что в кабинете стало — хоть топор вешай, все заплыло синим дымом. И так продолжалось несколько минут, и можно было уходить, но Сухомлинов знал: уходить нельзя, еще не было никакого разговора о вооружении и о заказах его своим и заграничным фабрикантам.

Наконец царь сказал совершенно равнодушно, словно ничего особенного ему и не говорили:

— Благодарю вас, Владимир Александрович. Я верю вам. А теперь перейдем к тому вопросу, ради которого я пригласил вас с докладом: о снарядах и пехотном оружии.

Сухомлинов осекся. Вот так всегда: какие важные сообщения ни делай — царь и бровью не поведет, будто все, что ему говорят, не имеет к нему никакого отношения. «Как же так, ваше величество? Вас обманывают, вам втирают очки, простите, а вы даже не обратили внимания на то, что вам говорят ваши верные слуги, — что вас окружают враньем и дезинформацией?! Это ужасно, ваше величество. Вы никогда не будете знать, как ведется война».

И взволнованно, умоляюще сказал:

— Ваше величество, государь, я прошу вас, я коленопреклоненно взываю к вашему величеству навестить театр военных действий, — хотел он сказать: «ставку», но не сказал, рискованно, и продолжал: — Присутствие верховного вождя России в армии среди войск еще более вдохновит их на славные ратные дела, смею уверить вас, ваше величество.

Царь сказал совсем официально:

— Благодарю вас, Владимир Александрович… Итак, что у нас имеется из патронов орудийных и винтовочных, равно как и самих орудий и патронов? Вы приготовили надлежащий доклад, о коем я просил вас?

— Так точно.

— Скажите мне кратко, что случилось, что Родзянко наделал такого шума, будто нам уже и стрелять нечем стало?

— И командующие армиями наделали такого же шума, — сказал Сухомлинов. — Каждый требует срочно прислать патронов пушечных и винтовочных столько-то и столько. А про то, куда подевались имевшиеся, никто ни слова не говорит. А между тем на станциях в районе Минска, Варшавы, Барановичей, почти на виду у ставки, лежат горы ящиков с патронами пушечными и винтовочными. Я сам видел, ваше величество.

— Скажите начальнику военных сообщений Ронжину, что я повелеваю ему доставить патроны к месту сражений как можно скорее, — сказал царь.

— Слушаюсь.

— У нас сколько выстрелов имелось на одно орудие? Тысяча? — продолжал он.

— Так точно. Тысяча. На каждое из шести с половиной тысяч орудий.

— А у Франции имелось более, около двух тысяч, кажется?

— Тысяча четыреста. Предполагалось иметь две тысячи, — отвечал Сухомлинов, а сам думал: подбирается к нему лично? Экзаменует, знает ли военный министр свое дело? Но это же наивно в высшей степени, ваше величество. Вы лучше спросите у великого князя Сергея…

— А нам почему нельзя было иметь столько выстрелов? — прервал царь.

— Нельзя было иметь из-за денег, ваше величество. Ибо каждый выстрел стоит двадцать рублей. То есть, если бы потребно было изготовить по тысяче четыреста патронов на каждую пушку, понадобилось бы сто восемьдесят миллионов рублей, чего военному ведомству Дума никогда не дала бы. Два года тому назад военному ведомству было отпущено всего десять миллионов рублей, то есть для изготовления пятисот тысяч выстрелов на все трехдюймовые орудия, то есть по восемьдесят выстрелов на орудие. Смешно сказать, что с таким количеством можно воевать. Вот о чем следовало бы подумать Родзянко. Как говорил наш великий баснописец: неча на зеркало пенять, коли… и так далее, — прокатился Сухомлинов по адресу Родзянко с явным удовольствием.

Царь подошел к столу, записал что-то и спокойно сказал:

— Я ткну его носом в эти цифры при случае. Верноподданного болтуна и пособника крамолы… — И спросил: — А с винтовками что у нас? Куда они подевались, что их требуют командующие армиями?

Сухомлинов, как выученный урок, доложил:

— На двадцатое июля, ваше величество, винтовок всего было у нас четыре миллиона тридцать восемь тысяч двадцать пять единиц вполне исправных, да кроме сего — подлежащих мелкому исправлению сто пятьдесят две тысячи триста семьдесят пять единиц, а всего имелось четыре миллиона сто девяносто тысяч четыреста единиц. Армия к началу войны состояла из миллиона двухсот тридцати двух тысяч семисот тридцати восьми человек, то есть приходилось более чем по три винтовки на человека, включая офицеров. Это и позволило нам продать Болгарии пятьдесят тысяч винтовок и двадцать пять тысяч берданок, Монголии — десять тысяч винтовок, Сербии — сто двадцать тысяч винтовок. Принимая во внимание, что раненые часто оставляют винтовки на поле боя, не говоря уже о потерях в случае смерти нижних чинов, нам пришлось заказать Японии триста тысяч винтовок, ибо союзники отказались удовлетворить наши заказы. Имеют полуторный запас всего, а поделиться с нами не хотят, за наши же деньги, почему и пришлось заказывать еще и в Америке. Три миллиона винтовок.