Грозное лето

Как бы там ни было, а Сухомлинов отчетливо видел: ненавидит царица верховного смертельной ненавистью и даже не стесняется третировать его, называть унизительно «Николаша», чтобы и имя его отдалить от царя Николая. Но тогда позволительно спросить: кого же она предпочитает поставить на место великого князя?

У Сухомлинова пот выступил на лбу от догадки: «Боже, неужели моя карьера и судьба покоятся в этих белоснежных, пусть и безжизненных, пусть и холодных руках императрицы, одного слова которой супругу может быть вполне достаточно, чтобы все стало на место: чтобы верховный перестал быть верховным? Не зря же она упомянула имя лорда Китченера, коему подчинен главнокомандующий английскими войсками на западном театре фельдмаршал Френч?» — рассуждал он с наслаждением и тайной надеждой.

Он не знал, что царица и не помышляла о нем, когда речь шла о верховном главнокомандующем, а вдалбливала своему супругу:

— …Ты и только ты должен и обязан взять на себя эту ношу: верховное главнокомандование. Ты — державный вождь народа и не можешь допустить, чтобы Николаша распоряжался армией и страной. Вильгельм не допустил подобного и сам стал во главе войск. И не слушай Сазоновых, Родзянко и прочих, кои тебя отговаривают от этого шага. Им — что? Они заварят такую кашу, что ты потом будешь один расхлебывать ее.

— Ну зачем же так? — заметил царь.

Она знала, что весь кабинет министров во главе с Горемыкиным был против того, чтобы царь возглавил верховное главнокомандование, в том числе против был и Сухомлинов, но такова уж была царица: она гнула свое и сейчас старалась любой ценой удалить Николая Николаевича из Барановичей.

И, получив то, что ей надобно было, сказала:

— Я благодарю вас, милый Владимир Александрович. Мотор возьмет у вас Аннушка. Остальное, уверена, вами будет сделано по всей форме. Да, я не хотела бы, чтобы просьба Аннушки стала кому-либо известна.

— Можете полагаться на меня, ваше величество.

— Благодарю вас. А теперь прошу сопровождать меня в посещении раненых нижних чинов и офицеров, ради чего я приехала сюда, — произнесла она наивно-доверительно, как будто Сухомлинова можно было убедить, что она именно и пришла в лазарет ради того, чтобы осчастливить раненых своим вниманием.

Он поклонился благодарно и подумал: «Хитрите, ваше величество. Вас интересует: не пора ли подыскать нам с великим князем другое место? Но тогда с какой стати я буду радеть по поводу Гришки, коему место — на Сахалине, как говорил Петр Аркадьевич Столыпин? И коему вы, доктор философских наук, поклоняетесь, аки идолу. И моя Катерина следует за вами, а мне приходится делать сейчас вид, что и я — друг этой хлыстовской канальи. Отвратительно же сознавать, что ты делаешь себя идиотом по собственному вдохновению».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Царь играл в бильярд, один на один, гоняя шары по зеленому полю небольшого стола и то и дело вслух приговаривая:

— Клопс-штос, желтого к себе в середину, — но не мог положить ни одного и сокрушался: — Не идет, Митя, рука что-то дрожит, — вспоминал он двоюродного брата, великого князя Дмитрия Павловича, с которым не раз играл «клопс-штос».

Так и не загнав в середину ни одного шара, он положил кий на стол, взял папиросу, понюхал ее и произнес:

— Хороший табак возделывают турки. Не пришлось бы и с ними воевать. Немцы окопались в Порте, как у себя дома, и всего можно ожидать.

Закурив, он подошел к огромному окну, постоял немного около него, рассеянно посмотрел на парк.

Над парком низко плыли серые облака и вот-вот, казалось, зацепятся за макушки деревьев и заволокут их мутным туманом, но не спускались с поднебесья, словно боялись, что им попадет за это своевольство, и тянулись куда-то на восток, подальше от дворца.

Царь пыхнул дымом, посмотрел на настольные золотые часы, что стояли на мраморном камине под стеклянным колпаком, бросил косой взгляд на антресоли, ведшие из будуара царицы под потолок кабинета, и, подойдя к небольшому письменному столу, перелистал бумаги в раскрытой папке, черной, как ночь, что положил ему министр двора граф Фредерикс.

В папке были рапорты о делах удельных имений, донесения верховного главнокомандующего Николая Николаевича, телеграммы Ренненкампфа о победе при Гумбинене, телеграммы союзников из Парижа, из Лондона, доклады министров, записки великих князей со всякого рода просьбами, и, если бы их все читать, потребовался бы не один день. И царь не читал их, а листал, стоя, курил и хмурил рыжие брови. Эка расписались! Нет бы заниматься делами государства, так они строчат и строчат, можно книги издавать, если отправить в типографию. За чем смотрит Горемыкин, последний доклад которого был, кажется, в прошлом столетии? «Стар слишком или не любопытствуете, чем занимаются ваши министры, Иван Логинович? Следует лучше вам управлять кабинетом. И Николай Николаевич не пишет докладов, а шлет краткие телеграммы. Или и он действительно возомнил себя монархом, как Алике говорит? И не считает необходимым знакомить меня с положением на фронтах подробно? Надо туда самому поехать и послушать доклад ставки на месте», — думал он.

Кабинет был слишком большой, так называемый второй кабинет, в котором он обычно принимал министров, а сам царь был слишком низкорослым для такой палаты и совсем терялся в нем, заставленном столом для бильярда, круглым столом, покрытым темно-красной бархатной скатертью с золотыми разводами, на котором были аккуратно сложены стопки книг, большей частью военных, стояли фотографии и лежала пачка турецких папирос, и увешан был, как ординарная мещанская квартира, — портретами большими и небольшими в золоченых багетах, картинами мастеров отечественных и фламандских, миниатюрками античных богинь с ангелочками и животными — и никак не подходил для государственных приемов и разговоров, а скорее похож был на комнату отдыха и интимных собеседований.

Однако царь любил именно этот кабинет, и именно за эту интимность, и проводил большую часть дня здесь, тем более что в любое время он мог отсюда наблюдать за царицей, обычно сидевшей на антресолях, под потолком кабинета, занятой рукоделием. Но сейчас он думал не о царице; он думал о том, что и как будет после войны, после победы союзного оружия над противником.

Нет, союзники еще не спрашивали его об этом и не говорили о своих планах. Союзники пока терпели поражения, и им было не до этого. Русские же армии громили врага и в Галиции, и в Восточной Пруссии, вот-вот возьмут Львов, затем Перемышль, а там — Краков, и Вену, и Берлин, и война кончится. Победой русского оружия. Поэтому именно русский император и должен первым предложить союзникам свой план умиротворения германцев и австрийцев, после их разгрома. Умиротворения на десятилетия. На вечные времена. Чтобы они никогда более не посмели нападать на соседей.

Царь вслух именно так и сказал:

— Да. На вечные времена. Чтобы не смогли более нападать на соседей. Никакой империи Габсбургов. Никакой империи Гогенцоллернов. И вон с Балкан, из Малой Азии, отовсюду…

Он подошел к бильярдному столу, взял кий и ударил по шару так, что тот перелетел через барьер и громко покатился по кабинету, а «чужой» преспокойно пробежался по зеленому полю и устроился в дальнем углу, а в лузу и не думал прятаться.

Царь поднял упавший шар, положил его на место и обошел вокруг стола, прицеливаясь, какой бы шар стукнуть еще разок, но не ударил, а, обходя стол, увидел белого медведя на камине, щелкнул его по черному носу и сказал:

— Вот так, мой белый друг: ты будешь хозяином Ледовитого океана, а я буду хозяином земли русской. И Балкан. И Царьграда. И Малой Азии.

В это время вошел Сухомлинов — тихо, осторожно, будто его могли укусить здесь, и, вытянувшись во весь свой небольшой рост, помпезно отчеканил:

— Здравия желаю, ваше величество. Явился согласно с вашим повелением.

И, стукнув каблуками объемистых лаковых сапог, в которые можно было обуть слона, поклонился и застыл у двери, зажав черную папку с бумагами в мясистой левой руке, а правую вытянув по швам.