Грозное лето

— В Америке есть наше золото. Не знаете сколько?

— Несколько сот миллионов, ваше величество. Однако без наших техников они вряд ли что сами сделают.

— Ну, за золото они все сделают. Это такие люди. А что наши заводы?

— Мощность всех наших трех казенных заводов выражается в год цифрой в пятьсот двадцать пять тысяч, однако в прошлом году они выпустили всего шестьдесят пять тысяч сорок четыре винтовки. Могут производить в год, при каждодневной работе заводов, семьсот тысяч.

— А как с орудийными патронами?

— Заказали в Канаде двенадцать миллионов выстрелов.

— Благодарю, Владимир Александрович. Если вы приготовили мне доклад Кузьмина-Караваева и письмо великому князю Михаилу в Лондон, я более вас не задерживаю, — сказал царь, но потом неожиданно спросил: — А как вы думаете, Владимир Александрович, графу Иллариону Ивановичу Воронцову-Дашкову под силу будет командовать кавказским театром, если Турция выступит на стороне Германии и нападет на наши кавказские границы?

Сухомлинов понял: отставка. Графу Воронцову-Дашкову. Но кто же будет назначен наместником Кавказа и командующим войсками Кавказского округа? Великий князь Николай Николаевич? Но вслух ответил твердо и уверенно:

— Нет, ваше величество, не под силу. Отстал Илларион Иванович от требований современной войны.

— Благодарю. Я более вас не задерживаю, Владимир Александрович. До свидания, — повторил царь и подал Сухомлинову руку, небольшую, но жесткую, как железо.

Сухомлинов пожал ее своей слегка влажной, мясистой рукой, не успев вытереть ее, так как разговор прекратился вдруг, поклонился и простился:

— До свидания, ваше величество, — и, крутнувшись, как и положено военному, повернулся и пошел к двери широким строевым шагом, так что царь проводил его добрым взглядом исподлобья и качнул головой, как бы говоря: «А вы еще не разучились ходить, как подобает военному человеку, Владимир Александрович. Учитель мой бывший… Взять вас с собой на фронт? Пожалуй…»

А Сухомлинов вышел из дворца, вздохнул так, как будто гору свалил с плеч долой, и подумал: ну, чего ради царь спросил у него о графе Воронцове-Дашкове — яснее ясного. Но неужели дни или месяцы великого князя сочтены и он уедет на Кавказ наместником и главнокомандующим войсками или фронтом? А что ж? Пора. Пока не получилось чего худого на фронте, не дай бог. У Самсонова что-то дальше Сольдау дело не идет. А если Гинденбург, отступая, навалится на правый фланг второй армии? «Благовещенский ведь не устоит…» — подумал он, садясь в черный открытый «роллс-ройс», и боялся ответить себе, что может быть в этом случае…

Боялся, ибо точно знал, что именно может быть…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Царица была расстроена: сегодня ей приснилось, будто она была на фронте и на ее глазах разорвался снаряд страшной силы, а когда дым рассеялся, она увидела на земле царя, окровавленного с ног до головы.

Царица дико вскрикнула и проснулась в отчаянии и в холодном поту. Придя в себя, выпила чаю в постели и быстро ушла в свой дворцовый лазарет, чтобы помочь раненым, только что привезенным с фронта, и ассистировала княгине Гедройц при операции молоденького корнета. Корнет был ранен в живот, и жизнь его была на волоске, но он что-то бормотал в бреду и обещал кому-то, что будет жить долго и счастливо. И назвал имя какой-то «Саши», и стал умолять ее любить его по-прежнему, и обещал вернуться с войны к ней, «Саше» своей, любимой.

Царица рассказала обо всем этом Вырубовой едва не в слезах и горестно заключила:

— …Какое-то наваждение: этот кошмарный сон, потом этот корнет со своей возлюбленной Сашей… Я не могла его слушать и вынуждена была уйти. Умирает, несчастный, а хочет жить и любить свою Сашу, — сердобольно говорила она Вырубовой на французском и тихо вздыхала. — И мне вспомнился наш Саша, генерал Орлов. Будь он жив, он командовал бы сейчас своей бригадой на фронте, и мог быть так же тяжко ранен, и мог бы так же в беспамятстве назвать мое имя. Этого я не перенесла бы, ибо меня еще более возненавидела бы вся Россия. А меня и так многие не любят. Боже, за что меня не любят? За то, что я — немка? Но я — русская царица и беспокоюсь о русском престоле гораздо более всех русских, потому что я — мать пятерых детей русского царя.

Царица жаловалась на судьбу! Можно ли вообразить подобное? — думала Вырубова. Однако же верила ей, и разделяла ее жалобу, и готова была в горло вцепиться каждому, кто мутит душу ее покровительнице. И вместе с тем она ревниво и обиженно отметила: «И мертвого Орлова все еще любите, ваше величество. И говорите об этом мне, хорошо зная, что я любила его, быть может, еще сильнее вас. Это же бессердечно, ваше величество, и жестоко, и я не знаю, чему верить и какие ваши слова принимать за реальность. Сейчас мне жалко вас как женщину, но через минуту вы можете как царица сказать такие слова, от которых кровь застынет в жилах. Ведь не зря же мне говорила московская гадалка, Агриппина: „Помни: если царицу не задушат, она задушит своими тонкими пальцами царя и тебя“. Я тогда чуть в обморок не упала от ее слов. Вы, ваше величество, безусловно, такая и есть, и пальцы у вас тонкие и белые, как голые кости. Ужас! Я всегда боюсь вас, как огня. Царя так не боюсь, хотя он и бывает — зверь».

Царица решила изменить разговор, спросив с преувеличенным любопытством:

— Аннет, а по какому поводу к тебе приезжала племянница Сухомлинова, баронесса Корф? Не роман ли у нее с каким-нибудь раненым офицером? Она была так смущена и растеряна, когда увидела меня и поняла, что я направляюсь к тебе в лазарет, что я догадалась: она испугалась, что ты можешь мне что-либо рассказать о предмете ее увлечения. Не правда ли, это романтично: баронесса Корф — и заурядный офицер?

Вырубова готова была сказать: «У вас это принято: великий князь Михаил и самая заурядная мадам Вульферт, разведенная великим же князем с ее мужем — офицером лейб-гвардии, тайно обвенчалась с Михаилом в Вене, за что вы с царем лишили его всех чинов и имущества и запретили въезд в Россию. Это-то родному брату царя! Ужас! А великий князь, Николай Николаевич, развел Стану-Анастасию с ее мужем и потом сам на ней женился. А великий князь Дмитрий Павлович влюбил в себя бедную девушку, обесчестил ее и затем бросил. А вы отбили у меня моего Сашу и погубили».

— Аннет, ты сегодня что-то не в духе. Или не любишь романтики? Скажи, скажи… — допытывалась царица.

Вырубова едва не воскликнула: «Какая тут романтика, если эта девчонка, Мария, встала мне поперек горла?!» — но не хотела выдавать своих треволнений и кратко ответила:

— Не знаю, ваше величество. Возможно, и роман с кем-либо из офицеров моего лазарета. Баронесса Мария слишком молода и слишком красива, а в лазарете есть интересные офицеры. Но мне кажется, что она какая-то странная: мне даже не представилась, и вообще чего-то у нее не хватает, — повертела она пальцем возле виска.

— И мне показалось, что она странная: смущалась, или растерялась, или боялась, что я о чем-то спрошу особенном, интимном и секретном, и поэтому не хотела называться «баронессой», не желая, видимо, бросить тень на такую уважаемую фамилию, как Корфы. Или у нее есть какая-то тайна в родословной? Это уж совсем была бы романтическая история — ты не находишь? Позвони в Смольный княгине Голицыной Вере Васильевне и спроси в телефон, как вела себя в науках эта девица и откуда родом. Быть может, действительно она не имеет никакого отношения к Корфам, — сказала царица и умолкла, погрузившись в вышивание салфеток для раненых.

— Позвоню непременно, — ответила Вырубова, а внутренне все более закипала от обиды и злости: генерала Орлова вспомнила ни к селу ни к городу, хорошо зная, что ей, Вырубовой, это больно, а теперь об этой институтке Марии толчет воду в ступе и вознамерилась копаться в ее родословной, как баба. А княгиня Голицына сама терпеть не может имени старца и — как сказать? — быть может, поведение Марии и есть результат учения княгиней своих питомиц?