Те, кого мы любим - живут

— Что с тобою, Коля? Ты как не в своей тарелке сегодня, — сказала мать Маши Елена Николаевна, за­метив резкую перемену в моем настроении. — Иди к Марусе. Она у себя в комнате, уроки учит.

— Она дома? — невольно вырвалось у меня радо­стное восклицание. Мне и в голову не приходило, что я выдаю себя взрослым, от которых так тщательно все скрывал.

К Маше в комнату я вошел робко. Закрыл за собою дверь, в нерешительности остановился у порога. Маша мгновение пытливо глядела на меня. Она была какой-то необыкновенной: я не узнавал ее. И светлые воло­сы, заплетенные почему-то не как всегда в две, а в одну толстую косу, и ее немного зардевшееся лицо, и боль­шие темные глаза, и даже сиреневое платье, облегавшее ее худенькую фигурку, — все было не таким, как всег­да. Мне хотелось без конца смотреть на нее.

— Что же ты стоишь, Коля? — спохватилась Маша.

— Здравствуй, Мари, — выпалил я. Идя к Шевчен­ко, я дорогой думал, что назову ее именно так. «Мари», казалось мне, больше подходит ей, чем любое другое имя, и Маша обрадуется, услышав это от меня. Но по­лучилось совсем не так, как я ожидал.

— Какая Мари? Что за Мари? — и Маша рассмея­лась. — Мари?! — повторила она сквозь смех и закру­жилась по комнате.

А я не знал, куда мне деваться. Но вдруг Маша умолкла, смеха как и не было.

— Коля, ты откуда взял конфеты?

Я почувствовал, как загорелись мои уши, лоб, шея. «Откуда она знает, что я украл деньги? — мелькнуло в голове. — И зачем только я сюда пришел?»

Но отступать было поздно, а лгать я не посмел и во всем признался.

— Я догадалась. — Маша по-взрослому улыбну­лась. — И... обо всем рассказала маме.

В тот момент я думал только об одном — как те­перь буду смотреть в глаза ее матери, и чуть не заплакал.

— Зачем, зачем ты это сделала?

Маша не дала мне договорить.

— Коля, я дам тебе деньги, ты вернешь их своей маме и во всем сознаешься.

— Ни за что!

Но Маша настояла на своем. Я честно рассказал ма­тери обо всем и пообещал, что больше этого не повто­рю. Моя откровенность удивила мать, но отцу она об этом ничего не сказала. Я благодарил ее в душе и был уверен, что на свете нет лучше и добрее человека, чем моя мама.

Этот случай сделал нас с Машей друзьями. С тех пор мы стали неразлучны: катались на санках, ходили на лыжах, вместе читали книги, делились друг с другом всем, что нас волновало. В доме у нас Маша была для меня самой желанной гостьей. Когда она появлялась, затевались игры, беготня, звенел, неуемный радостный смех. Моя маленькая сестренка хлопала в ладоши и визжала от восторга, едва только Маша показывалась в дверях, и я еще больше любил сестру за это.

Случалось, что Маша не приходила к нам два-три дня, а в школе я ее видел мельком. Тогда и маленькая сестренка, и пустые комнаты, и книги, и хмурое лицо отца — все казалось серым, неинтересным, скучным. Но стоило только Маше переступить наш порог — и все вокруг преображалось как по мановению волшебной па­лочки. Дом снова наполнялся радостью и теплом, све­том и красками.

Как-то после спектакля драмкружка мы гурьбой воз­вращались из школы. Молодой месяц ярким серпом сиял на чистом небе. Погруженные в дремоту дома стояли в тяжелых шапках иссиня-белого снега. Я все еще находился под впечатлением спектакля и молча шел рядом с Машей, видел ее разгоряченное лицо, смею­щиеся глаза. В волосах Маши, выбившихся из-под плат­ка, искрились снежинки. Кто-то из ребят сказал, что в «Спящей царевне» я здорово сыграл королевича Ели­сея, а Маша была прямо как настоящая царевна. Я по­думал: а что если б сказка стала явью? И вдруг, подняв глаза к месяцу, продекламировал:

Месяц, месяц, мой дружок!..

Не видал ли где на свете

Ты царевны молодой?

Я жених ей... —

и взглянул на Машу. Шедшие рядом ученики смолкли. Но спустя минуту тишину разорвал взрыв смеха. Маша не смеялась. Я готов был провалиться сквозь землю. Выручил меня одноклассник Сережка, тут же подхватив:

Братец мой,

Не видал я девы красной...

А когда ребята разошлись и мы подошли с Машей к ее дому, она строго сказала:

— Ты зачем так?..

— Что так? — не понял я.

— Ну, так ведешь себя? — уже менее строго повто­рила она.

Опустив голову, я смотрел под ноги. У Маши была в руке красная варежка, и мне хотелось попросить эту варежку себе. Хотелось сказать что-то особенное, что обрадовало бы Машу, и мы бы сразу почувствовали себя просто и хорошо. Но я не знал, что сказать.

— Маша, ты самая хорошая на всем свете. Ты луч­ше всех... — неожиданно для себя выпалил я, и мне показалось, что в свои слова я вложил что-то недозво­ленное. И тут же, не простившись, убежал.

Ночь провел неспокойно, радуясь и волнуясь: то мне казалось, что я поступил хорошо, то вдруг впадал в от­чаяние от мысли, что обидел Машу.

В Маше произошла непонятная для меня перемена. Она замкнулась, в школе избегала меня; когда мы встречались в кружке, не разговаривала со мной и совсем перестала заходить к нам. При нечаянных встре­чах лицо и уши ее заливал густой румянец. А я как буд­то потерял что-то, не понимал, что случилось, хотел разобраться во всем этом, но идти к Маше домой или искать другого случая поговорить — не решался. Если же мать посылала меня по делу к Елене Николаевне, матери Маши, я под разными предлогами старался от­казаться.

Но одно неожиданное обстоятельство вскоре опро­кинуло все мои детские планы. Отца переводили на ра­боту в Ростов, и семья наша покидала Кудиновку.

— Неужели нельзя оставить меня здесь? Разве мож­но прерывать учебу в третьей четверти? Ты же пони­маешь сам... — умолял я отца.

— Еще что придумаешь? Ишь, какой самостоятель­ный, — отец весело потрепал меня за вихор, довольный предстоящей переменой.

А меня захлестывала боль. Я не мог представить себе жизни вдали от Маши и, забившись в пустую ком­нату, чтобы меня никто не видел, впервые горько за­плакал.

За день до отъезда я в последний раз встретил Ма­шу. Она изменилась до неузнаваемости. Под глазами легли синие круга, она не улыбалась, как обычно, а с грустью смотрела на меня. По ее щекам одна за другой покатились крупные слезы. Я не мог выдержать ее взгляда и отвернулся. Только спустя много времени я понял, что Маша не меньше меня была потрясена моим внезапным отъездом.

Майор Славин зажег спичку, поднес ее к папиросе. Огонек на мгновение осветил его сосредоточенное с прямым носом и густыми темными бровями лицо.

— Вам, людям взрослым, повидавшим свет, может быть, все это покажется странным, ведь мы тогда были детьми, — майор выпустил изо рта густое облачко дыма и покосился на нас. — Разумеется, это звучит несколь­ко, пожалуй, наивно теперь, когда в моих волосах по­явилась седина.

— Николай Семенович, а дальше, что же было дальше? — не утерпел лейтенант Катаев.

— Дальше?.. — Славин вздохнул. — А дальше на­ши вещи были уложены. Хотя еще только брезжил рас­свет, много собралось народу проводить отца. Меня за­кутали в тулуп, усадили в сани, и кони, фыркая, весело тронулись в путь. Помню, я писал тогда Маше: «Доро­га, дорога без конца. Клубится снежная пыль; все время думаю о Кудиновке. Тебя нет, и мне так больно...»

Майор умолк и уставился немигающим взглядом в дальний угол комнаты. За окном по-прежнему лил дождь, шумела вода в водосточных трубах. Мы пере­глянулись друг с другом и решили, что майор закончил рассказ.

— Николай Семенович, простите, я не совсем пони­маю, — заговорил лейтенант Орлов. — Вы хотите ска­зать, что ваше детское увлечение — любовь?

— Да погоди ты, — досадливо поморщился Петя Собинов. — Вечно ты поперед батьки... — он не дого­ворил.

— Верно, Петя, мы всегда стараемся оставить по­следнее слово за собой, — заметил майор. — Мы дума­ем, что лучше других знаем жизнь, лезем со своими категорическими суждениями, куда нас не просят; не­редко отзываемся о самом красивом чувстве человека — любви — пренебрежительно, как о пустой забаве. А в действительности человек гораздо красивее, чище, чем мы думаем. И любовь — не пустая забава, а высшее проявление сущности человека, то, что возвышает его над бессловесной тварью, — с некоторой резкостью за­ключил майор.