Те, кого мы любим - живут

На следующий день в школе я был тише воды, ниже травы. Классный руководитель Владимир Андреевич часто поглядывал на меня и, вероятно, думал, что я опе­чален тем, что часы мои в школе сочтены. Он подошел ко мне, погладил по голове и сказал: «Ничего, Коля, все образуется». Затем вызвал к доске. Я ответил без за­пинки заданный урок. Владимир Андреевич сочувствен­но вздохнул, хотел что-то сказать, но передумал и велел мне сесть на место.

Вечером меня вызвали в кабинет директора. Разго­вор был серьезным, но из школы не исключили. Влади­мир Андреевич и на этот раз уговорил директора.

Во мне происходило что-то непонятное мне самому. С Машей встреч я избегал и в то же время только о том и думал, как бы увидеть ее. Я даже решил изви­ниться перед нею, но смелости так и не хватило. Сбитый с толку этими новыми для меня переживаниями, я брел по коридору школы на большой перемене и нос к носу столкнулся с Машей. Они с подружкой о чем-то весело щебетали.

— Коля, здравствуй, — поздоровалась она. — Ты что, не видишь, куда идешь? — Глаза ее улыбались. От смущения я не нашелся что ответить. Наклонив голову, быстро прошел мимо.

— Постой, Коля. Куда же ты?

Запыхавшийся, я скрылся за дверью соседнего клас­са, сердце мое сильно стучало.

После этого случая при одной только мысли, что сей­час увижу Машу, вся кровь бросалась мне в лицо. Но зато тихая радость переполняла меня, когда я наблюдал

Машу издали, уверенный, что никто не замечает моих пристальных взглядов.

Все это так мало вязалось с задиристым вихрастым забиякой, каким был я до сих пор. Я себя сам не узна­вал: драки я прекратил, перестал проказничать, замк­нулся. Много думал. Перемены эти не остались неза­меченными моими родными. Отец опросил однажды: «Что-то ты, брат, слишком серьезным стал. Даже ску­кой в доме повеяло. Над чем так упорно думаешь, Ни­колай?» Не помню, что я ответил, но отец остался дово­лен. Он даже приласкал меня, что было с его стороны совсем неожиданным. «Учитель, — сказал отец, — хва­лил тебя сегодня. Ты лучше всех написал контрольную работу».

Но все это не утешало меня. Я словно попал в за­колдованный круг, хотел вырваться из него и не знал, как это сделать. Вернее, я не знал, чего, собственно, хочу вообще. О чем бы я ни думал, что бы ни делал, перед глазами всегда стояла Маша.

Майор стряхнул пепел с папиросы и некоторое время молча наблюдал за змейкой голубоватого дыма.

— Да, — сказал он, словно очнувшись, — я изменил­ся. В школе обо мне тоже переменили мнение. Даже на родительских собраниях стали в пример ставить: вот, мол, как надо воспитывать детей в семье... Но я лучше, чем кто бы то ни было, знал, что все, что говорят обо мне взрослые, на самом деле не так. Они и не догады­вались о причинах, которые меня делали другим. Но меня не трогало — ошибаются они или нет. Я был по­глощен собою, мне хотелось быть еще лучше. Подру­жился с книгой: читал много, без разбора. В школе со­здали драматический кружок. В кружке принимала уча­стие и Маша. Я, понятно, тоже записался. Моему появ­лению в кружке Маша обрадовалась, напомнила со сме­хом, как я бил Петьку и как грозил ей. Но мне ничего другого не удалось придумать, как ответить: «Не люб­лю девчонок».

— Ну и не надо. Подумаешь, цаца какая!.. — обиде­лась Маша.

Мне стало стыдно. Все, что я делал хорошего в по­следнее время, я делал ради Маши, хотел, чтобы ей всегда было хорошо, и вот опять обидел ее. Пуще огня я боялся, что кому-нибудь, и особенно ей, станет изве­стна тайна моих переживаний.

Репетиции в драмкружке "постепенно сблизили нас. Правда, в присутствии Маши я был молчалив, отделы­вался от ее вопросов односложными «да», «нет», но ра­довался, слыша ее голос. Я выделял Машу из среды ее подруг, видел, что она смелее и лучше других держится на сцене, интереснее говорит, что у нее красивее лицо, чем у ее подружек; словом, приписывал ей все самое лучшее. Меня распирало желание обо всем этом ска­зать Маше, но как только мы встречались, все хорошие слова застревали в горле, и если я что-нибудь и говорил, то обязательно какую-нибудь дерзость, обидную для нее. И ничего не мог с собой поделать.

Но как-то при мне один старшеклассник дернул Машу за косичку. Я весь задрожал и бросился на парнишку, тот закричал от испуга, растерялся и дал от меня деру.

— Опять драться? Ну почему ты такой драчун, Ко­ля? — сказала Маша, но в ее голосе я не услышал упрека.

— Пусть в другой раз знает, как задирать девчо­нок, — ответил серьезно я. — Хотя, может, и не стоит за вас заступаться. Все вы плаксы и ябеды.

Маша улыбнулась:

— И я тоже?

— Не знаю. А чем ты лучше других?

Но это была, так сказать, внешняя, показная сторо­на моих отношений с Машей. Наедине с самим собою я был иным: гораздо умнее и лучше. У меня на языке вер­телись только необыкновенно теплые, ласковые слова. Я придумывал разговор с Машей, мысленно рассказы­вал ей о прочитанной книге либо о чем-нибудь забав­ном, о своих, мною же выдуманных приключениях. Ино­гда.. в течение часа твердил себе одну и ту же фразу, которой собирался начать разговор с Машей. Но едва мы встречались, а это случалось все чаще, — наша семья подружилась с семьей Шевченко, и я либо с отцом, ли­бо с матерью почти ежедневно бывал в доме Маши, — язык отказывался повиноваться мне; в лучшем случае я выдавливал из себя заученную фразу, она звучала комично, и, бывало, вечер я просиживал истукан-инстука-ном, не проронив ни слова.

Маша, напротив, всегда была разговорчива и при­ветлива. Еще и сейчас свежи в моей памяти многие ее увлекательные рассказы. Мое самолюбие страдало. В присутствии Маши я не способен был даже двух слов связать и чувствовал, как сгораю от стыда из-за коря­вого, случайно оброненного слова. В такие минуты я давал себе зарок: ни за что больше не видеть Маши! Но клятвы забывались, едва я оставался наедине с са­мим собой.

Так продолжалось несколько месяцев.

Я повзрослел. Повзрослел не годами, а душой. Во мне все протестовало против моей нерешительности, бес­помощности. Я ругал себя «рыбой», «дубиной», с трепе­том думая, что если и Маша так судит обо мне, то все пропало. Что именно «все» — я не знал. Мне хотелось выглядеть в ее глазах необыкновенным, героем. На тес­нившие мою грудь вопросы я пытался отыскать ответ в книгах. Но книги только еще больше запутывали: многое было непонятно, говорилось совсем не то, чего хотелось моему детскому сердцу и разуму. К старшим или к ро­дителям я бы ни за что не обратился. Знал заранее, что они посмеются надо мной и только. Взрослые ду­мают, что только им одним доступны глубокие пережи­вания и волнения.

И, естественно, предоставленный самому себе, я совершал одну ошибку за другой, хотя и старался под­ражать взрослым, копировать их поступки. Как-то я взял свою фотографию и на обороте ее написал: «Хоро­шей девочке Маше от Коли», но тут же отказался от этого намерения. И решил просто преподнести Маше какой-нибудь подарок. Я стянул у матери два гривенни­ка и на все купил конфет. Совесть моя была чиста: взро­слые парни у нас в деревне всегда так делают, когда хотят подарить что-нибудь своим девчатам, думал я, почему бы и мне не поступить так. Для Маши я готов на все, а сделать подарка не могу, потому что у меня нет денег. Взять без спроса у матери двугривен­ный — вовсе не значит воровать. И опять-таки не для самого себя брал, а для Маши, то есть для других, а за это не осуждают, рассудил я. Трудность представля­ло другое: я носился с конфетами, как дурак с писаной торбой, не зная, как отдать их Маше. Но случай помог мне. Возвращая Маше взятую у нее книгу, я заодно вручил и конфеты. И тут же, не обмолвившись ни сло­вом, убежал.

После этого долго боялся попасть Маше на глаза.

Прошло несколько дней, покуда, я, наконец, отва­жился пойти к Шевченко, и то с матерью. Было это в декабрьский вечер. К Шевченко мы ввалились облеплен­ные снегом. Меня раздели и усадили к печке, но на­строение у меня вдруг испортилось: в комнате я не уви­дел той, ради кого пришел.