Матросы

Твердо стиснув побледневшие губы и прижав ко швам ладони, стоит комендор Архипенко. Нелегко ему дается выдержка. На шее пульсирует голубенькая жилка. Вот такие ребятки мужают на корабле, раздаются в плечах, наливаются силой их бицепсы, и одновременно выковывается в ребятах матросский характер. Через два — три года их не узнать. Будто отлили их в особых опоках. Только вначале надо относиться бережней, не изломать, не переиграть на струнках молодых сердец.

Савелий Самсонович недовольно покряхтывал, вслушиваясь в казуистические вопросы вышколенного и хитрого Пашки Черкашина. Ну прямо крапивное семя!

— Итак, вас не наказали, товарищ Архипенко. И вам не было стыдно перед товарищами? А ведь и вы нарушили приказание командира, тайком сообща с Карпухиным совершили проступок…

В мыслях Василия проверились все события последних дней, начиная с купания на Хрусталке и коварных советов Галочки до отправки Карпухина на гауптвахту. Инструкции «дядьки» не пригодились, все события относились только к нему, Василию, и не затрагивали чести корабля.

— Да, мне было стыдно, товарищ капитан первого ранга.

— Вот видите, — Черкашин обратился к офицерам, и главным образом к приглашенному сюда двадцатишестилетнему командиру боевой части Непальчеву. — Может показаться, что совершен акт гуманности, — повернулся к Заботину, — что не унизили личное достоинство матроса. А с точки зрения самого этого матроса, исходя из его психологии, именно такая ваша гуманность принижает чувство его достоинства, наносит ему вред…

Василий напряженно вслушивался в сложные комбинации фраз, пытаясь догадаться, куда клонит председатель комиссии, знакомый ему по рассказам старшего брата.

Когда рассуждает начальство, положено молчать.

Но вот долгожданный момент наступает: Василию дозволено идти. Чертовски хорошо на открытой палубе! Беседа в каюте продолжалась. Черкашин спросил Непальчева:

— Вы служите на крупном надводном корабле, артиллерист. Не оскорбляет ли вас атака подводников и авиации против надводного флота?

Непальчев не такой стреляный волк, как тот же Савелий Самсонович. Все же он не торопился с ответом.

— Ваш вопрос, извините меня, носит, я бы сказал… казуистический оттенок…

Черкашин послал к подволочному плафону густой клуб дыма.

— Какая же тут казуистика? И в последнюю войну крупные корабли кисли в Поти, в Батуме, отстаивались в аппендиксах. Что же будет в наш век?

Савелий Самсонович разрешил себе вмешаться:

— Непальчев в войну под стол пешком ходил. Почему мы мало действовали? Сам знаешь, Черкашин, авиации не хватало — раз, боялись рисковать — два. Потеряй корабль — нас на горячую сковородку! Когда твой эсминец утопили, сколько времени ты выкарабкивался? Не из соленой купели, а из паутины следователей. «Тюлькин флот»? Снимаю перед ним фуражку, дрался он героически. И когда нужно было, давал духу! Вспомни Севастополь, Феодосию, Одессу не забудь. Гвардейские флаги не зря же дают!

— Воспоминания, Савелий. Для молодежи неинтересно.

— Не могу согласиться: не воспоминания, а традиции…

— Традиции — это почти воспоминания, мемуары, — небрежно возразил Черкашин. — Вы-то как думаете, Непальчев?

— Мне вновь придется не согласиться с вами, — ни один мускул не дрогнул на лице Непальчева. — Традиции используются для настоящего и обращаются к будущему. На них воспитывают. Флот совершенствуется, но традиции не забываются. Рассуждая по-вашему, танкисты должны свысока глядеть на подвиги Первой Конной.

Член комиссии, капитан второго ранга, нетерпеливо поглядывал на часы, а второй — офицер того же звании, кругленький, как арбуз, и красный, как помидор, — с поразительной тщательностью поглощал печенье «Пети-фур», принесенное на голубой тарелке вестовым Кукиным.

— Не признаю… Споров не признаю… — пробормотал он с набитым печеньем ртом, обращаясь больше к Заботину. — Есть приказ главкома, высказывания партийных руководителей, руководящие статьи… Чего тут ершиться! Торпедировала нас субмарина. Надо взять ей под козырь и спустить флаг.

Задетый за живое невозмутимыми возражениями Непальчева, Черкашин начинал нервничать. Ему хотелось выудить кое-что полезное для своего акта (расписать бы он сумел), а высокомерный мальчишка не поддавался.

— Я ведь тоже ветеран, конечно, не Буденный, но вынужден признать факт: коней постепенно сдают на колбасу. Из крейсера, к сожалению, колбасы не закрутишь. Теперь, как вам известно, можно вот на такой пигалице, — он показал на кончик ногтя, — водрузить установку и с нее садить очень издалека не только по кораблям, но и по базам. А ты с пушчонкой. Погоняйся-ка за ней!

— Вы правы и не правы, — внимательно выслушав Черкашина, сказал Непальчев. — Пигалица остается все же пигалицей. Сверхъестественная сила нового оружия все же не самое главное. Вспомните доктрину Дуэ: «Авиация — это все». А что показала практика? «Танки вперед!» — вопил Гудериан, а лег наш солдат на живот с бутылкой в руке — и нет танка. Все же ботинок пехотинца должен ступить на землю, иначе она не завоевана. Пока существуют моря и океаны, без флота не обойтись. Десанты, горючее, консервы, лазареты на ракетах не пошлешь. Кнопочная война — выдумка фантазеров. Кнопкой можно начать, а кончать придется дубинкой…

Член комиссии, успешно справившийся с печеньем, поддакнул:

— Верно. Кнопкой можно начать, а кончать придется дубинкой… Что же, харчиться здесь будем, старпом, или нужно обременять семью?

Черкашин недружелюбно взглянул на него. Завязавшийся разговор интересовал его теперь с другой стороны. Перед ним сидел человек, предназначенный сменить его, другого, третьего — вот тех самых ветеранов, о которых сейчас говорили. А таких, как Непальчев, подавляющее большинство на флоте. У них ни орденов, ни медалей. Глаза их ясны, они не видели пламени пожарищ, нервы в порядке, мозг — также. Если разразится война, они ответят. А ты, ветеран, как ни прыгай, как ни маскируй седину, уже и сейчас в кильватере. Вот три члена комиссии. Для них пели дудки, крючковой держал стойку «смирно». А если разобраться, один с гастритом, половина кишок вырезана, второй обречен на ожирение тела и ума, третий… Самобичевание вызывало в Черкашине тоску. А двадцатишестилетний продолжал спокойным и твердым голосом:

— При любых условиях, при любом противнике, как бы он ни был хитроумен, мы не подпустим его к своим берегам и базам, не пустим в свои воды никого! Есть угрожаемые коммуникации… Мы выйдем на них… Будем бить врага на дальних подступах, а не на Малаховом кургане или у Сапун-горы! Мы должны доверять наземным войскам, авиации, пигалицам, как вы их называете… сделать легкие крейсеры типа «Истомин» недосягаемыми и опасными. Дайте нам установки для ракетных снарядов, и мы научим комендоров отлично пользоваться ими. Я плавал на разных кораблях и на подлодке. Каждый из видов имеет свои достоинства и свои недостатки. Если они действуют совместно, дополняя друг друга, то рождается непобедимость флота…

Усиленней завибрировали переборки: под палубой заработали молчавшие до этого низы. И знакомый шум корабельных машин, угадываемое чутьем гудение форсунок тоской сжали сердце Черкашина. «Где же Михаил?» Черкашин разыскал Ступнина в низах. Сидя на корточках, Ступнин и Апресян (оба в комбинезонах) о чем-то спорили и чертили угольками на фанерке. Оказывается, вместе с командиром БЧ-5 они выжимали лишние узлы хода.

— Удивляемся, Михаил!

— Чему, Павел? — Ступнин, закусив согнутый палец, раздумывал над схемой.

— Большой механизм твой корабль, а без трений.

— Трения есть, на то он и механизм. Поломок нет.

После ужина комиссию проводили с «двумя дудками».

VIII

От нее пахло «Гарлен-митцуки» и табаком. Красное вино из Магарача не пьянило ее. Никогда еще Борис Ганецкий не видел ее такой возбужденной и встревоженной. Казалось, Ирина чего-то ждала, прислушивалась, вскакивала с низкой оттоманки, подходила к дверям, возвращалась к нему, к сигарете и бокалу вина. Только она могла вызвать его к себе в такое неподходящее для свидания время. Черкашин был на борту «Истомина». Но он мог в любую минуту появиться. «Трус, трус, — капризно издевалась над ним Ирина, — все мужчины трусы, а мальчишки больше всего…»