Матросы

— Ирина! — Черкашин приоткрыл дверь в ванную, откуда пахнуло на него теплыми парными запахами мыла и чистого женского тела. — Я, конечно, опять не прав…

Из ванной донесся ее совершенно спокойный голос:

— Подожди, голубчик. Я еще моюсь…

VII

Карпухин не мигая смотрел в одну точку — на свои рабочие ботинки, зашнурованные кожаными ремешками.

— Что хотите делайте со мной, товарищ капитан первого ранга, — не поднимая глаз, заключил кочегар свою несложную правдивую повесть. — Признался потому, что комендант не принял мер. Ждал, ждал и решился…

Подняв голову, он встретил понимание в острых коричневатых глазах командира.

— Ладно… Подумаю, Карпухин. Можешь быть свободным.

На листке голубоватой бумаги Ступнин написал:

Каждая фраза выписана тщательно, здесь и там разбросаны виньетки, а Карпухин думал, что это командир берет на карандаш его покаянную сбивчивую речь.

Дневник «Корабельные раздумья» хранился в отдельном ящике стола. Ступнин нашарил ключ между книгами, щелкнул замочком. В это время зазвонил телефон. Чей-то официальный голос (фамилию он не расслышал) «объявил комиссию». По сердцу царапнуло. Комиссия не из ряда вон выходящее событие. Сколько их приезжает! Только сегодня не к месту: идет подготовка к учениям, у всех между лопатками не просыхает, а тут — комиссия.

— Хороший признак! — успокоил его Савелий Самсонович Заботин. — Если зачастят комиссии, значит, идем в передовые.

Играли «захождение» штабному катеру. Прижимая к боку ярко-желтый на молниях портфель, Черкашин быстро поднялся на борт, обменялся приветствиями с встречающими.

— Разрешите приступить?

— Все к вашим услугам, — сказал Ступнин.

— Нас кто-то должен сопровождать…

— Мой старший помощник в вашем распоряжении.

Черкашин подкинул руку к козырьку. Пригласив прибывших с ним двух членов комиссии, он двинулся, сопутствуемый старпомом, в каюту, обычно занимаемую начальником штаба соединения.

Комиссия не имела формальных прав инспекторского опроса, а все же Черкашин вежливо, стараясь всячески расположить к себе Савелия Самсоновича, попросил книгу жалоб.

— Пожалуйста, товарищи, у нас особых секретов от своих нет.

Принесенная адъютантом шнуровая книга перешла в чертовски изящные пальцы Черкашина.

«Что он, маникюр делает, бродяга? — размышлял Заботин, по самые плечи уйдя в мягчайшее кресло, любимое гнездо начальника штаба Говоркова в минуты недолгого отдыха. — А виски выстригает, поседели они у тебя, голубчика. На моих глазах подцепила тогда тебя на крючок купейная дамочка. От таких не то что поседеешь — полысеешь. Трудно нашему брату морячине швартоваться у такого пирса, не те кормовые, не те носовые».

— Как же так? Живете в безвоздушном пространстве? — приподнимая черные брови и морща лоб, спросил Черкашин. — Ни одна жалоба не была подана на предыдущем инспекторском осмотре.

— Не жалуются посторонним. Обходимся домашними средствами.

Черкашина, по-видимому, не устраивал оптимизм старпома. В желтом портфеле обнаружились какие-то записки; они дали повод потребовать для выяснения истины не кого иного, а Карпухина.

— Сейчас распоряжусь, вызовут. — Заботин решил предупредить командира. — Вы беседуйте, а мне разрешите кое-какие дела по службе справить.

Черкашину не понравились насупленные глаза вошедшего старшины Карпухина, его упрямый затылок, стриженный почти наголо, как у боксера. Даже в плечах, чуточку опущенных, и во всей его коренастой бычьей фигуре было что-то недружелюбное.

Первые же вопросы, хотя будто и мимоходом заданные, сразу насторожили чуткого к подвохам котельного машиниста.

— Раздеться меня заставляли. Верно. Так нужно было. А боксом со мной не занимались. К чему бы? Абсолютная ложь, товарищ капитан первого ранга!. — И Карпухин рассказал подробности, горой встав за своего командира, так как чувствовал, что именно ему в первую очередь угрожает опасность.

Вернувшийся через полчаса Савелий Самсонович уже не застал Карпухина. Члены комиссии копались в журнале чрезвычайных происшествий и в книге арестованных. Заботин сиял фуражку, подставив красную щеку под самую крыльчатку вентилятора.

— Ну, каковы успехи?

— Что-то слишком мало происшествий и арестов. Общий процент по флоту встревожил нас, а у вас — идиллия.

Савелий Самсонович, заложив ногу за ногу, сунул в рот карамельку и, посасывая ее, слушал, как хорошо известный ему Пашка Черкашин метал молнии против распущенности, недисциплинированности, якобы усилившихся среди рядового и офицерского состава.

— Послушай, Павел Григорьевич, извини меня, а мы, хошь не хошь, поднимать процент не станем. Что является причиной проступков? В основном дурные примеры командиров… — Тут Заботин приостановился, чтобы не переложить перцу. — Наш батя — хороший пример. Справедлив. Не груб. Уважает личное достоинство подчиненных. Помнишь, как сказал Хрущев об уважении к солдату? Ступнин никогда не унижает личное достоинство, хотя и строг по справедливости.

Похвалы командиру «Истомина» вызывали глухое раздражение в Черкашине. Все словно сговорились ставить его в пример при всяком удобном и неудобном случае. Черкашин прервал Заботина:

— Даже это вы считаете примерным поведением командира? — он ткнул пальцем в журнал.

— А… Опять Карпухин! Ну проштрафились… Верно.

— Не перегнули?

Заботин отошел от вентилятора, посерьезнел:

— Каким образом перегнули?

— Зачислили какую-то татуировку в чрезвычайные происшествия. Непонятна даже логика. Может быть, разъяснишь? — Черкашин с трудом себя сдерживал.

Члены комиссии ушли проверять расход боеприпасов и топлива и теперь, оставшись наедине с Заботиным, можно было вызвать его на откровенность.

— Все записано правильно, — не сдавался Заботин. — Карпухин нарушил приказ. Командир запретил наколки. Нарушение приказа.

— Надо разобраться. Громких фраз придумать можно сколько угодно. Важна не форма, — недовольно буркнул Черкашин. — Мне хотелось бы побеседовать с так называемыми «жертвами», с… Архангеловым и Архипенко… Извини меня за придирчивость, Савелий Самсонович…

— Что ж, пожалуйста, Павел Григорьевич. Ваше дело такое. Вызовем «жертвы»…

В это время Василий Архипенко, напевая «Катюшу», старательно чистил планширь — верхнюю накладку на борту — закрепленного за ним гребного барказа. Стальной, хорошо наточенный скребок весело брал потемневшую древесину. Одновалов шел следом с наждачной бумагой и стеклышком, одобрительно наблюдая за спорыми движениями крепких рук Василия.

Планширь надо было отшлифовать так, чтобы не снимать глубокого слоя и не задирать дерево. Одновалова никогда не приучали следить за внешним видом рыбачьей посудины. Теперь он мог убедиться на деле, что они варварски обращались на Каспии со своими куласами. В первый же отпуск он пожурит своих учителей, привьет рыбакам военно-морскую культуру.

— После такой отделки, Вася, пускай хоть сам министр нас инспектирует…

Вышедший из-за надстройки Архангелов передал Василию вызов и предупредил:

— Не робей, Вася. Я уже там попарился. Интересовались нашими картинками. Тебя, видать, за тем же вызывают. По-глупому не темни, но помни: кроме личного самочувствия, существует еще честь корабля.

— Дело-то закончилось. — Василий привел себя в порядок.

— У нас кончилось, а где-то вертится.

В каюте, обычно нагреваемой котельными агрегатами, было жарко и во время стоянки. Комиссия, трудясь над грудами бумаг, выпила четыре графина квасу. У лысого худого капитана второго ранга на кителе проступил пот, а офицер все черкал и черкал карандашом, лопатки его шевелились.

Заботин, наблюдая за подвижными лопатками штабного офицера, размышлял о зряшно убиваемом в канцеляриях времени, о драматическом бессмертии буквоедов. «Возвели в этот ранг Павлушку (ведь пробы на нем уже негде ставить), и он выискивает, поучает, придирается, разгадывает «секрет дисциплинарной политики»: три человека нарушили приказ, а наказан только один. Почему? Чтобы снизить процент, козырнуть своей сознательностью?»