Матросы

— Пока займете мою, — сказал Шульц, — потом вам определят по расписанию. К походу отовсюду съезжается начальство, теснимся.

— А как же вы, товарищ капитан второго ранга?

— Я буду в штурманской. В походе обычно предпочитаю диван в рубке. Изредка буду вам мешать… Тут кое-какие мои бумаги. — Шульц немигаючи прочитал документы Вадима, вернул их. — Ужин, как и везде, по-якорному, в восемнадцать.

Когда Шульц ушел, Вадим снял китель, осмотрелся. На крохотном столике — и локтей не раздвинешь — стопки книг и синие папки с бумагами. Узкие металлические шкафы с замками окрашены в ярко-желтый цвет, койка накрыта ковром, на высокой тумбе закреплен контрольный хронометр. Что еще? Крючки с повешенными на них скобами-захватами для карт и… в клеенчатой кобуре игрушечный пистолетик.

Кроме этого игрушечного пистолета, все было обычно и знакомо. Так коротали девять десятых своей жизни офицеры флота. Ни на воде, ни на суше не имеют они комфортабельных квартир, рады комнатке и узкой каюте. Не рассчитывал и Вадим Соколов заработать золотые горы.

Он умылся, освежил подворотничок и обратил внимание еще на один аксессуар каютного убранства: на переборке висела в рамке под стеклом семейная фотография. В прямо сидевшем человеке нетрудно было узнать Шульца, его ледяные глаза, узкие губы и острые плечи. Женщина в соломенной шляпе, рядом с ним, была под стать мужу, сухопара, с ожерельем на сухой шее, с выдающимися ключицами. Возле матери, с игрушечным пистолетом в руке, стоял мальчик лет шести, стриженый, в коротких штанах и башмаках с ушками. Вряд ли в этой стереотипной фотографии можно было отыскать что-либо примечательное, если бы рядом с ней не находился, по-видимому увеличенный с «достоверки» портрет лейтенанта, окаймленный траурной лентой. Лейтенант прямо и строго смотрел своими хмурыми глазами, похожими на глаза Шульца; военно-морская форма сидела на нем так же аккуратно, как на сегодняшнем Шульце, а орден Красного Знамени на кителе свидетельствовал о примерном поведении молодого Шульца на войне.

Грустно стало на сердце. Первая невольная неприязнь к хозяину каюты исчезла, и хотелось чем-то хорошим отплатить этому малоразговорчивому, внешне сухому человеку. «И я, именно я должен его заменить, готовиться к тому, чтобы занять его место, — с отвращением к самому себе думал Вадим. — А мне так приятно было слушать слова командира корабля о намечаемой преемственности! И не стыдно ли, не противно ли?»

Снова вошел Евгений Федорович Шульц — взять необходимые ему бумаги.

Ему трудно было разобраться в причинах ненаигранного, искреннего волнения молодого офицера. И только позже, когда его точный рассудок нащупал истину в потоке горячих и бессвязных слов, Шульц догадался, в чем дело.

Кому из молодых офицеров не памятно тревожное, неуравновешенное состояние духа при первом появлении в той или иной части! Ведь здесь ты остаешься навсегда (о далеком будущем не думаешь), здесь все — твои родные, близкие, друзья, здесь ты обретешь гармонию чувств, испытаешь волнения первых шагов…

Любой новичок, впервые переступающий порог своей трудовой деятельности, испытывает примерно то же самое, но только примерно. Корабль слишком замкнут, чтобы его сравнивать с заводом, конторой или каким-нибудь другим учреждением. На корабле нужно как можно скорее привыкнуть к новой обстановке, подчинить себя совершенно новому обиходу и отдаться безраздельно общим интересам. Корабль подчинен законам рейда, и все твое существование вписано в окружность бортовой кромки. Это необходимо. И вот новые привычки прививаются, жизнь входит в свою колею.

Вступление в корабельное братство оформляется через кают-компанию. Где же найти более удобное место, чтобы представить всем офицерам их нового товарища?

Отправляясь на обед, офицеры задерживались в салоне. Там они поджидали приглашения первенствующего. Из салона доносились гул голосов, звуки пианино. Если поглядеть поверх голов в раскрытые двери, даже издали можно увидеть бронзовый лоб Истомина, занимающего почетное место среди офицеров подшефного ему корабля.

Шульц задержался у входа. Его легким недоставало воздуха.

— Подождем старшего помощника, — сказал он Вадиму.

Разомлевший от жары Савелий Самсонович Заботин не заставил себя долго ждать.

— Евгений Федорович, звездочет, — издали зашумел Заботин, — какая же в конце концов температура солнца? — Он быстро подошел, снял фуражку, помахал ею у лица. — Произведите обсервацию. Если при шести тысячах градусов далекого солнца мы превращаемся в тесто, тогда что же будет с нашими нежными телами при миллионе градусов близкого атомного взрыва?

— Ничего не будет, — безулыбчиво ответил Шульц, — температуру в миллион градусов вы даже не почувствуете.

— Превращусь в сухой порошок?

— Вот именно… — подтвердил Шульц.

— Вы еще способны шутить, милейший. Люблю оптимистов! — Заботин надел фуражку, чтобы выслушать рапорт представившегося ему молодого офицера.

— Ну что же, отлично, лейтенант Соколов, — Заботин протянул ему руку. — Поздравляю. Пойдемте!

Он вошел вместе с Вадимом в кают-компанию, определил ему место по табелю, представил офицерам.

Словно в тумане, расплывались лица сидевших за столами, и откуда-то издалека слышался голос старшего помощника: «К нам на корабль прибыл на должность… лейтенант… Прошу оказать ему помощь в освоении корабля и приобретении знаний… Прошу любить и жаловать…»

Пришлось подниматься, растерянно краснеть под перекрестными взглядами десятков людей, старавшихся получше рассмотреть нового товарища, а при случае скуки ради безобидно сострить на его счет.

Между столами бесшумно заскользили вестовые с закатанными рукавами, в белых колпаках и с деревянными разносками в руках.

В центре кают-компании, как бы пронзая ее насквозь, проходил выкрашенный под дуб бербет орудийной башни. По этой самой полой штуке стремятся вверх боевые припасы, питающие башню, гудят элеваторы, у стеллажей обливаются потом люди, подающие снаряды. Бербет окружали наглухо принайтовленные столы, и за одним из них, спиной к бербету, восседал первенствующий, имея поближе к себе командиров боевых частей, замполита Воронца, парторга Доценко, поглядывавшего на Вадима с улыбкой. Эта улыбка поддерживала в какой-то мере смущенного юнца. Рядом с Вадимом, тесня его жарким телом тяжелого атлета, сидел старший лейтенант с румяными щеками и около него — темпераментный кавказец с волосатыми руками и кипенно-белыми зубами; кавказец мгновенно уничтожил скудную закуску и принялся за традиционный флотский борщ. Его звали Сулейманом, а старшего лейтенанта Куличком. «Сулейман» и «Куличок» — эти слова молоточками выстукивали в голове Вадима. Он не слышал произносимых ими фраз, незлобных шуточек по его адресу. Молоточки стучали: «Су-лей-ман! Ку-ли-чок!»

«Ничего, — успокаивал себя Вадим, — я привыкну, и вы ко мне привыкнете. Все вы были такими же… Каждому пришлось пройти через это. Су-лей-ман! Ку-ли-чок!..»

Кто-то сзади подкрался к Вадиму, стиснул его локти. «Этого еще недоставало!» Лицо Вадима залилось краской. От неожиданности он не знал, как повести себя, чтобы избежать насмешек. «Может быть, держаться спокойней, ничем не возмущаться, веселей отвечать на шутки?»

— Вероятно, не угадаю, — пробормотал он, не пытаясь освободиться или обидеться.

— Угадаешь, Вадим! Не кто… — И Ганецкий, именно он, а не кто другой, обнял его со спины и прикоснулся щекой к его вьющимся волосам.

— Борис! — Вадим действительно обрадовался, глаза его благодарно засветились, смущение быстро прошло, и он полностью овладел собой.

Ганецкий появился как нельзя кстати. Каков бы он ни был, но сейчас — самый близкий ему товарищ.

— Ты расположился в каюте старшего штурмана, Вадик? Забегу вскоре после обеда. Сейчас ухожу…

После обеда Вадим старательно отутюжился, почистил пуговицы. Ганецкий пришел усталый, недовольный.

— Извини меня, задержался. — Он сбросил китель, ополоснул лицо у умывальника, залпом осушил стакан газировки. — Пришлось лично проследить за увольнением моих комендоров. На «Истомине» в почете рьяные службисты… Корабль выходит на первое место.