Колесом дорога

— С этого лета выходим в передовики.

И вышли, беду ту настоящую не рассмотрели, вышли с песнями и радостью творить и множить ее собственными руками — сводить дубраву. Два села, все мужики, и баб не забыли прихватить. И по­плыли по речке дубовые кряжи в большие города для больших хо­зяйственных задач. Работали торопливо и жадно, подсчитывали уже деньгу, примерялись к обновкам, кто что справит, кто что купит. Тимох Махахей попытался помешать топору, но его свои чуть не зарубили.

— Вредитель,— коротко оказал Аркадь Барздыка.— Вот он весь перед вами с нутром своим.

От слов таких Махахей угнулся даже. Нешуточные были слова. Нешуточно пошли на него и мужики:

— Лес, дубрава чья? Колхозная. А мы кто — колхозники. Враг ты колхозной жизни.

— Какой я враг, я сеном своим, все знают, колхозных коней кормлю, у коровы своей отбираю,— не хотел хвалиться, выставлять­ся перед селом Махахей, а пришлось.

— Надо еще разобраться,— напер Барздыка,— откуда у тебя сено, и на корову хватает, и коням остается.

— От верблюда, вот откуда. У тебя стог с прошлой зимы в ого­роде гниет, ни клочка никому не дал.

— Не лезь, Тимох, паси коней, пока самого не взнуздали да не спутали,— это Антон Ровда посоветовал.— Дерево еще вырастет, а мы из земли больше не встанем. Надо и о людях подумать, пожа­леть и людей.

И это Антон Ровда так. И он тоже был с топором, как и все му­жики. Их-то Тимох прощал, а вот Ровде простить не мог. Много о чем было говорено между ними. И, одни у них были слова, одни дум­ки, даже породниться метили. Горько Тимоху было слушать и смот­реть на Ровду, если уж он взялся за топор?!

И добро бы только мужики, Антон Ровда, чужие люди, так и своя баба взъелась. Тимох попросил ее приглядеть за лошадьми.

— А ты что, обезножел, обезручел,— накинулась она на него,— на лесе какие трудодни другим пишут, деньгами, говорят, сразу рас­считываться будут.

— Не хочу я тех трудодней и денег, пойду в район, чтоб прекра­тили.

— Против общества? Жить-то как в деревне будешь, с кем знать­ся? Что тебе копейчина в хате лишняя, радетель нашелся, порядчик. Гармошку тебе на них куплю, грай своим коням тустепы, скачите хоть всю ночь... А тут четыре по углам, и каждое рот разевает. Правдой своей накорми их... Ох, и выпала же доля, самой бы сытой была, если б правду твою можно было на хлеб намазать. И в кого ты только такой уродился, в кого удался?

— Пошел я,— сказал Махахей.

— Ой, да хоть хлеба кусок возьми в дорогу... Не пущу, не пу­щу!— Ганна подбежала к порогу, загородила дверь. Он подошел к ней, засмеялся, подергал за нос, и жена тут же захлюпала.

— Ты хоть там фамилии не кажи своей...

Но этих ее слов Махахей уже не слышал. До города, до власти путь был неблизкий, тридцать километров, гати, броды и тринадцать мостков: мостик Барздыки, мостик его, Махахея, мостик Ровды. Пока он пересчитал их все, передумал, куда это и зачем он идет, да что скажет, Князьбор работал, плыли по Бобрику дубы. Плыли они, пока начальство из города выбралось, а оно не очень торопилось выбирать­ся, пока это дорога машинная установилась: Князьбор — село глухое. Кончился оказ о князьборской дубраве, сказки начались.

Вновь появился под Князьбором Железный человек, вновь за­плакала над Князьбором Голосница. Человек этот был недобрый, по­тому что непонятный, помнили его только старики, которые жили еще в старом Князьборе. Ходил он там каждую ночь по деревне, и, чего ходил, чего хотел, искал чего, никто не знает. Была ли это греш­ная душа йз самих князьборцев или пришелец какой, тоже никто не мог сказать. Но только ложилась на землю темень, появлялся и он, черный, темный и безглазый, шагал деревенской улицей, ступал так, что окна в хатах тряслись и сами хаты шатало. А среди полей го­лосила скорбно Голоска-голосница. Бегала от межи к меже, искала дитя свое, убивалась по нему. Голосница была своя в Князьборе, ее знали все. Она прислала -сына, придушила во сне и с тоски повеси­лась. Похоронили, но и мертвой не было ей покоя, ночами искала сына. Голоску жалели и любили, она лечила князьборских детей, вра­чевала прострелы, сглазы и испуги, как только выпадала роса, сизо­вели травы, заслышав плач Голосницы, князьборские бабы хватали свое неспокойное дите и бежали, клали на межу-борозду, отходили в сторонку, ждали, когда Голосница найдет его. И Голосница находи­ла, успокаивалась сама, и дите успокаивалось. Мать забирала его, кланялась в поле невидимой Голоске-голоснице. И Голоска после это­го дня на три затихала, только ветер гудел в печных трубах, стучался дождем в окно. А Железный человек ходил и ходил в любую погоду, не боялся и дождя, муравистой деревенской улицей выходил за око­лицу; по травам, не оставляя следа, шел в дубовую рощу, и всю дол­гую ночь жалостливо стонали, кряхтели вековые дубы.

— Не иначе кто-то из своих этот Железный человек,— говорили князьборцы.— Живой кто-то, неймется ему, живому.

Но, как только переехали князьборцы на новое место, отстали от них и Железный человек, и Голосница. Последний раз слышали о них уже перед войной, а может, и в войну. Но ненадолго они объяв­лялись. Вспомнили старое князьборские бабы, понесли снова своих детей на межу, но Голосница уже не всем помогала. Так бы и забы­лись они. Но вот свели дубовую рощу и начались плачи над полями,

шзавызванивали в окнах стекла, опять стал прохаживаться деревен­ской улицей Железный человек. Года два назад видел его в своем дубняке и Тимох Махахей, как Барздыку видел сегодня утром, сов­сем близко подошел он к его костерку и стал будто медный в свету его, начал врастать в землю потихоньку так, медленно. Врос по ко­лено, а больше земля, видно, не приняла.

— Ну чего тебе еще? — спросил Махахей. Железный человек молчал, только огонь от костра прыгал по его телу, словно дышал он. А лицо было в тени неподвижно. — Иди, иди,— незлобно сказал ему Махахей. — Чего коней растревожил, видишь, как храпят. Иди, ступай себе. — И Железный человек пошел, повернулся и пошагал в темень, и темень тут же съела его, все равно как не было никого. Утром Махахей осмотрел место, где стоял Железный человек, вра­стал в землю. Следов никаких. Привиделось, подумал он, угорел от костра и от дымокура, что носил с собой, отгонял гнуса, назвонили в уши комары, вот и лезет черт знает что в голову.

Но сегодня ночью Железный человек снова приходил к нему.

— Я прогнал тебя,— сказал ему Махахей. — Зачем опять явил­ся? — Железный человек стоял над его кроватью и молчал, и Маха­хей видел уже и лицо его, словно в хате свет горел, небольшой, не­яркий, но хватало, чтобы рассмотреть лицо гостя. Было оно в самом деле незряче и в оспинах все темных, словно его только что отлили и не зачистили еще или плакал и слезы источили лицо. — Давай по- хорошему,— сказал ему Махахей,— чтобы нечисти в моей хате боль­ше не было.

Железный человек после этих его слов подвинул скамейку, смах­нул с нее на пол кружку с кислым молоком, что поставила Махахею на ночь баба Ганна, когда он уже спал, смахнул и сел. Махахей вздохнул только.

— Что же, пришел, так говори уже,— а Железный человек сидел и молчал. Молчание его было не в тягость Махахею, разбирало толь­ко любопытство: кто он, откуда и зачем выбрал его, Махахея? И еще, казалось Махахею, напоминает ему кого-то Железный человек, а ко­го, разобрать не мог. И только когда проснулся, пригадал все, когда уже баба Ганна начала ворчать — кому тут спокою ночью не было, кто тут лазил, шастал, перевернул, вылил на пол кружку кисляка,— вспомнил Махахей, на кого похож Железный человек: на деда Демьяна, отца Антона Ровды. Дед Демьян тоже ходил по земле чугунно. И лицо у него такое же серое, как чугунное, и слово он захо­чет — скажет, а не захочет — три дня молчать будет. Не пожелал говорить с ним, Махахеем, и Железный человек. Отсидел на скамей­ке до рассвета, а там будто со светом слился. Но слова, речь его Ти­мох слышал. Рассказывал все о Князьборе, не о том селе, в котором жил Махахей, а о другом, которое было на этом месте давным-давно, так давно, что и сам Железный человек уже плохо помнил. И окру­жал то древнее село сосновый бор, и сосна из того бора еще растет, а не видно ее, потому что растет она наоборот, в землю. Сегодня на­оборот, а завтра, может, и как надо, в небо. И наоборот — это только кажется Махахею и людям, потому и не видят они ее. А он, Желез­ный человек, видит, так и должна расти для него сосна. Не люди, не он ли, Махахей, заставляет ее расти так. Вот срубили дубовую рощу, и дубы сейчас все тоже растут наоборот. Нет же, не пропали дубы. Это кажется только, что от них одни пеньки остались. Есть и стволы, и вершины у них, и корни есть, но корни в небо ушли, а вершины и стволы в землю. А еще передавал Железный человек тоску свою серую, чугунную. Потому и ходит он по земле без устали, что нет ему успокоения, что есть среди людей такие, которые тоже не так живут, вниз головой ходят.