«Перекоп» ушел на юг

— Ишь, боятся нас, — заметил Бахирев.

— Ничего, — сказал Бударин, — потом поймут, кто мы такие. Поймут, что не все белые одинаковы. А что не доверяют, так это понятно. Ведь сколько им пришлось перетерпеть здесь от всяких искателей легкой наживы. Но, чтобы малайцы правильно поняли нас, а поняв, перестали бояться, это зависит только от нас.

Моряки начали устраиваться в отведенной для них хижине. Она была похожа на все остальные в поселке — бамбуковая, с отверстиями вместо окон, зарешеченными тонкими стволами бамбука, с земляным очагом посредине хижины.

Кое-как разместились. Было тесно, ко, несмотря на неудобства, многие очень быстро уснули. Вскоре пришел голландский солдат, принес бинты, пакетик марганцовки, немного хинина и два хирургических скальпеля.

— Это все, чем мы можем помочь вам, — сказал он по-английски.

Погребной перевел и заговорил с солдатом.

Но Евдокия Васильевна обрадовалась и этому подарку: настоящие бинты, хинин! И скальпели могли пригодиться!..

Часа через два в хижину пожаловал вначале один малаец, потом другой, третий… Каждый из них приносил бананы, ананасы, кокосовое молоко и какие-то клубни, похожие на картофель. Передав морякам дары, они присели у выхода из хижины и принялись с любопытством разглядывать русских. Худощавый, высокий, с гладко зачесанными наверх черными волосами малаец, заметив, что моряки с недоумением смотрят на клубни (Женя Бердан даже надкусил один клубень, но, скривившись, тут же положил обратно), подошел к Бердану, стукнул себя рукой в грудь и заговорил:

— Датук! Датук! — и, показывая на клубни: — Убикаю…

Затем, выйдя из хижины, принес охапку дров, развел очаг и бросил в огонь клубни убикаю.

Побыв немного, малайцы ушли. В хижине остался только малаец, который разжег огонь. Он сидел и молчаливо смотрел в огонь.

Моряки, озабоченные прежде всего тем, чтобы устроить поудобнее раненых, принесли травы, ветвей, листьев и начали устраивать постели.

Евдокия Васильевна обратилась к малайцу, желая узнать от него, есть ли доктор на острове. Но они не поняли друг друга, хотя оба и жестикулировали усиленно. На помощь пришел Погребной, много плававший в Китай, Индию и прекрасно владевший английским языком. Малаец тоже немного говорил по-английски. Из его объяснений Ефим Кириллович узнал, что Датук — это название административного в поселке лица, что-то вроде старосты. Но Датук — это в то же время и имя малайца.

Из разговора с Датуком моряки узнали, что убикаю — название клубней, что клубни эти съедобны и что на всем острове Натуна, шириной почти в пятьдесят и длиной около шестидесяти километров, нет ни одного врача. Был медпункт, но, как только началась в Европе война, врач сбежал. А лекарств у этого медика не было никаких. Обычно лекарь писал бумажку, — Датук показал двумя пальцами, какая это была маленькая бумажка, — и с ней надо было много дней ехать на Борнео. Но туда никто из островитян не ездил: не было денег…

Очаг почти прогорел. Датук палкой разгреб жар, вынул клубень и подал его Бердану.

Тот попробовал и сказал:

— Да это ж точь-в-точь наша картошка, только серединка жестковата.

Датук обрадовался, видя, с какой охотой моряки принялись за убикаю, и ушел.

В углу хижины молча сидела Евдокия Васильевна, К ней подсел Радченко.

— О чем загрустила, Евдокия Васильевна? — спросил Илья.

— Да вот ума не приложу, что делать с ранеными и больными. Ведь на острове — ни медикаментов, ни врача.

— А ты скажи капитану и первому помощнику, может быть, что и придумают.

На следующий день Демидов и Бударин разыскали и обратились через Датука к Амиру, вождю и судье племени. Амир был одновременно и старшиной острова Большая Натуна.

Амир приветливо улыбался, кланялся морякам. Покровительственно похлопывая их по спине, он пригласил гостей в хижину. Казалось, староста очень рад помочь пострадавшим. Он и сидящие с ним малайцы долго о чем-то советовались между собой, часто упоминая в разговоре имя Петера Энгерса. Затем, продолжая все так же приветливо улыбаться, они раскланялись с моряками и ушли, ничего толком не сказав.

Первые дни на острове Натуна

В первые три дня к морякам приходил только Датук да издали на них украдкой посматривали малайские ребятишки — чумазые, коричневые, черноголовые, смешные в своем любопытстве. Они прятались среди кустов и, затаив дыхание и приложив палец к губам, старались не проронить громкого слова.

Японцы, предполагая, что на острове много голландских войск, и готовясь, по-видимому, захватить его, часто бомбили и обстреливали с самолетов Натуну, как раз тот район ее, где располагался поселок Танью и где нашли приют советские моряки. Малайцы, когда им стало невмоготу, ушли в глубь джунглей, посоветовав и морякам переселиться к ним поближе.

Под высокими зелеными сводами пальм, мангровых деревьев [10], посреди беспорядочного сплетения лиан, где царил полумрак, пробирались долго. Кое-где проход пришлось прорубать тяжелым малайским ножом — параном. Почва между стволами деревьев и кустарниками была сырая, поросшая папоротниками; редкие небольшие полянки были покрыты чудесными блекло-желтыми с зелеными прожилками или розово-сиреневыми орхидеями. Где-то наверху в струящихся лучах солнца трещали огромные цикады, заливались птицы, а внизу было тихо. Лишь изредка слышалось шуршание: это уползали в кусты змеи или убегали бледно-зеленые огромные ящерицы. Но вот среди высоких кокосовых пальм показалось и длинное, похожее на сарай и стоящее на сваях строение — давно заброшенная хижина малайца Лимана. Это жилье он и предложил русским.

Малайцы жили в страшной нищете и тем не менее каждый день приносили морякам что-нибудь из съестного: то убикаю, то немного бананов или несколько скорлуп орехов с кокосовым маслом и саго.

Демидов от имени моряков горячо благодарил малайцев, а те участливо качали головой, прищелкивали языком. Их особенно трогало то, что все лучшее из еды моряки отдавали больным товарищам, а не старшему среди них — капитану.

Однажды Датук подсел к очагу и, раскурив свою трубочку и раздав почти весь табак курильщикам, начал что-то оживленно рассказывать. Погребной понял, что Датук говорит о войне и часто упоминает слово Москва.

Бударин вздрогнул, побледнел. Датук, заметив волнение Бударина, хлопнул его по плечу, улыбнулся и отрицательно покачал головой. Погребной, внимательно следивший за рассказом, сказал:

— Датук говорит, что под Москвой русские теперь здорово бьют немцев. Малайцы узнали об этом от голландцев, прилетавших сюда на самолете.

— Это хорошо, что на остров прилетают самолеты… — размышлял Бударин. — Значит, у нас есть шанс выбраться отсюда.

Известия хотя и были неточными, тем не менее все им очень обрадовались. Хотелось верить, что голландцы сообщат на родину о советских моряках, попавших в беду, и о том, где они находятся сейчас.

Но шли дни за днями, а в положении моряков пока ничего не менялось. В то же время тропический климат, необычные условия жизни, непривычная пища плохо сказывались на их здоровье.

Матрос Николай Усаченко заболел малярией. И без того тощий, теперь он стал еще худее. Целыми днями лежал на листьях пальм недалеко от очага, ежился от озноба. Лицо его, бледное до синевы, покрылось мелкими каплями пота. Дрожа от слабости, он пробовал подниматься и не мог. Сжимался в комочек, складывал на груди руки, чтобы хоть немного согреться. Вслед за Усаченко заболели малярией Александр Африканович и еще несколько моряков. Слег от укуса ядовитой сороконожки Захов. К тому же он особенно тяжело переживал разлуку с семьей. Правда, о своей тоске по дому Захов никому не жаловался: у моряков не принято говорить об этом, все находятся в одинаковом положении, думают о родных и о родине — зачем же растравлять друг друга! Но Захов часто вытаскивал из кармана небольшую карточку жены с детьми и подолгу молча рассматривал ее. Карточка намокла, когда пришлось прыгать в море, сильно поблекла, но дорогие лица все же можно было рассмотреть.