Особо опасны при задержании

Юрий Иванович Мишаткин

Особо опасны при задержании

Приключенческие повести

От автора

О моих земляках — участниках гражданской и Великой Отечественной войн, удостоенных многих правительственных наград и среди них знака «Почетный чекист», — я узнал, когда рассматривал бесценные реликвии и документы героической истории органов ВЧК — КГБ и знакомился с архивными материалами. Позже посчастливилось лично, познакомиться со многими ветеранами незримого фронта. О себе, своей жизни и работе чекисты рассказывали очень скупо и сдержанно. Было это, как я понял, оттого, что работа разведчика и контрразведчика (по словам полковника Р. И. Абеля)— «кропотливый и тяжелый труд, требующий больших усилий, напряжения, упорства, выдержки, воли, серьезных знаний и большого мастерства», она приучила чекистов никогда и ни при каких обстоятельствах не быть многословными.

Я уже рассказал читателю о борьбе верных рыцарей революции чекистов Царицына — Сталинграда с врагами нашей Родины на разных этапах ее истории на страницах приключенческих повестей «Расстрелян в полночь», «Схватка не на жизнь» и в поставленной Театром юного зрителя пьесе «Тайна подлежит разглашению» (герой их — чекист Магура, в основу образа которого легла биография товарища М.). Ныне продолжаю свой рассказ. Как сказал поэт: «Здесь вымысел документален и фантастичен документ».

ВАГОН СПЕЦИАЛЬНОГО НАЗНАЧЕНИЯ

1

Почерневшие от времени и непогоды дома Суровикинской вросли в землю, а глухие ставни на окнах да высокие заборы надежно спрятали станичников от посторонних глаз. Станица Суровикинская как бы притаилась в ожидании чего-то. Тишина стояла тягучая, до звона в ушах. И если бы не красный флаг над подъездом особняка бывшего купца второй гильдии Ерофеева, укатившего со всем семейством еще в начале лета в неизвестном направлении, можно было подумать, что идет не восемнадцатый год, а конец девятнадцатого века.

По утрам через всю станицу, распугивая кур и гусей, катила телега с бочкой воды. Правил конем хмурый с сонным лицом возчик. Временами он придерживал конягу и лениво стучал черпаком по бочке, созывая людей за ключевой водой по цене гривенник за ведро. Стук водовоза разносился по Суровикинской, эхом отдаваясь вдали.

В станицу Николай Магура попал по ранению. В одном из боев с белоказаками рядом с недавним балтийским матросом, подняв столб песка, разорвался снаряд. Магуру накрыло вздыбившейся землей и швырнуло на дно окопа. Очнулся он уже в санитарной теплушке. В тяжелой голове стоял непрекращающийся гул, не переставая стучали надоедливые барабанные палочки.

— Парень ты с виду крепкий, — успокоил Магуру его сосед по палате Калинкин — низкорослый конопатый солдат со смешливыми глазами. С утра и до отбоя он неугомонно скакал между коек на костылях. — Неделька пройдет, и снова в свой полк вернешься. Не журись и не сомневайся.

Но минула неделя, за ней другая, а Магура все продолжал отлеживать бока, глотать пилюли да порошки. К концу третьей недели, когда он уже был готов бежать в казенном белье на фронт, доктор наконец-то смилостивился:

— Надоело рапорты подавать? А мне, признаюсь, осточертело ваше нытье слушать. Получайте одежду и паек на трое суток.

— И меня, гражданин доктор, выписывайте! — взмолился Калинкин. — На пару с ним! Вместе до передовой доберемся — вдвоем сподручнее. А не выпишите — сбегу, как есть сбегу!

Доктор покачал головой, растрепал бородку:

— О фронте пока придется забыть: воевать вам еще рано. С остаточными явлениями контузии много не навоюете. Есть указание направить товарищей Магуру и Калинкина к военному коменданту.

На прощание доктор настоятельно потребовал от Магуры строго соблюдать режим, больше бывать на свежем воздухе и не нервничать. А Калинкину подарил костыль, который солдат поспешил оставить за воротами лазарета.

День был жаркий, солнце в поднебесье пекло невыносимо. Суровикинская словно вымерла — ни людей, ни телег на улицах. Куры и те спрятались под заборы, перестав купаться в пыли.

Духота стояла и в кабинете коменданта, хотя окна были распахнуты. Увидев на пороге Магуру с Калинкиным, комендант усадил их под кумачовым лозунгом «Все на борьбу с Красновым!».

— Хотел лично в лазарете познакомиться, да все недосуг было зайти, — сказал комендант, рассматривая Магуру. — Про твою боевую биографию знаю. Потому и к себе вызвал. Держи.

— Что это? — удивился Николай, получив листок с печатью.

— Мандат, — сказал комендант. — Назначаешься, согласно приказу, комиссаром. С людьми у нас, сам понимаешь, не густо — фронт почти всех забрал. А ты человек проверенный, в партии не первый год. Так что поработай комиссаром до полного выздоровления.

— Мне же в родной полк надо! — напомнил Магура.

— Успеешь, — сказал, как отрезал, комендант.

Магура поднял к глазам мандат. Скачущие буквы пишущей машинки выстраивали на листке короткий текст:

— Шутки шутишь? — поднял матрос брови.

— И не думаю, — серьезно ответил комендант. — Организуешь агитотдел, подберешь себе замену — тогда не стану больше задерживать. А пока, — комендант развел руками, — не взыщи: дело превыше всего.

Что вменялось в обязанности комиссару по искусству, какими он наделен правами и полномочиями, комендант не знал. Пришла установка организовать агитационный отдел — и комендант установку выполнил. А что делать комиссару — это уже забота самого комиссара. Подспудно чувствуя за собой вину, комендант на прощанье сказал:

— Товарища Калинкина в помощники даю.

Из комендатуры новоиспеченный комиссар и Калинкин вышли подавленными. Разговаривать не хотелось. Они брели по улице и не смотрели друг на друга. Лишь у гостиницы Калинкин сказал:

— Хуже нет, когда впереди полная темнота, как нынче. Знать бы точно, что делать, — тогда и жить веселее.

Оказавшись в гостиничном номере на две койки, Калинкин первым делом обследовал обои и успокоился, не обнаружив под ними скопления клопов.

Магура подошел к окну.

«Был бы комиссариат дельный, а то — нате вам! — „по искусству!“ Ну какое в этом захолустье искусство? Плюнуть на все и на фронт махнуть?» — подумал Николай, но тут же понял, что бегство от комиссарства будет похоже на форменное дезертирство.

Окончательно упав духом, Магура присел на подоконник. Из первого этажа гостиницы, где располагалась ресторация, доносилась песня. Попискивала скрипка, расстроенно бренчало фортепиано, и томный женский голос выводил:

— Вот заладила! — в сердцах чертыхнулся Калинкин. — Нет чтобы строевую или походную затянуть! Публику — ишь ты! — пением зазывает. А какая нынче публика? Цены в ресторане кусаются. А кто с великим удовольствием раскошелился бы, тот нынче в ресторацию трусит идти и дома отсиживается. Неужели это самое и есть искусство?