Особо опасны при задержании

— К заутрене зовет. Сегодня воскресенье. Попадет от мамки, что заместо церкви на рыбалку убег.

— Солдат в хуторе много? — не отставал с расспросами Магура.

— Только двое. Дядь Анисим — ему ногу на войне подранило — да еще сын тетки Дарьи. Больше нету.

— Власть белая или красная?

— Каждый по себе живет. Есть комитет бедноты, но в него только безлошадные да иногородние записались, кто своего надела не имел.

Магура встал и, уже не таясь, побежал через леваду назад к опушке леса.

«Будут теперь и постель, и горячая еда! То-то обрадуются!»

Принарядившись к воскресной службе, хуторяне сходились к белокаменной церкви, стоящей на берегу зацветшего пруда. Шли степенно, не спеша, с любопытством косясь на объявившихся у них в хуторе шестерых людей. Впереди вышагивал матрос, за ним поспевали две женщины, далее семенили грузный и плюгавый мужчины. Замыкал шествие низкорослый солдат с винтовкой на ремне.

— Где у вас комбед? — остановил Магура одного из прихожан церкви.

— Недалече. Прямо ступайте. Только напрасно спешите: никого нынче нет в комбеде. Председатель еще вчера в станицу ускакал.

У дома, где размещался хуторской комитет бедноты, Магура улыбнулся артистам:

— Здесь председателя обождем. Вернется — прикажет накормить и на жительство определит.

— Неужели нашим мучениям настал конец? — еще не веря, что все трудности позади, спросил Петряев.

Магура кивнул:

— Угадали.

Он потянулся в карман за кисетом, чтобы свернуть самокрутку, но не успел.

— Ой, лишеньки, ой, мамоньки! — выбежала на площадь перед церковью девушка с растрепанной косой — Ой, горе-то какое! Тикайте, люди добрые, да поскорее, не то налетят с шашками! Белые идут! Казаки! Я только на дорогу, а они скачут!

Хутор всколыхнул выстрел. Тотчас умолк малиновый звон колокола. Из церкви повалил народ.

«Из огня да в полымя, будь оно неладно!» — Магура прикинул обстановку и понял, что уходить из хутора поздно.

— За мной! — приказал он и, когда артисты с Калинкиным миновали паперть, прикрикнул на интенданта: — Шапку сними!

Они ворвались в церковный полумрак, где огоньки свечей тускло отражались на темных ликах святых. У клироса с кадилом в дрожащей руке стоял старенький попик, подле испуганно крестилось несколько старух.

— Сюда, да живо! — увидев в стене нишу и за ней крутую, ведущую на хоры лесенку, поторопил комиссар.

На площадь перед церковью выехала тачанка с пулеметом на задке. Рядом на конях гарцевали всадники в синих мундирах. Карательный отряд белоказаков, входящий в один из полков генерала Фицхелаурова, запрудил площадь, наполнил ее криками, улюлюканьем, ржанием коней. Впереди на сером в яблочко скакуне восседал, как влитой в седло, офицер.

— Всем спешиться! — старался он перекричать шум и, соскочив с коня, передал уздечку одному из казаков. Разминая ноги, офицер сделал несколько шагов, поднялся на паперть, снял фуражку, перекрестился и, позванивая шпорами, вошел под церковные своды.

— Желаю здравствовать, батюшка! — поздоровался он с попом. — Бог в помощь. Извините, что пришлось невольно помешать вашей службе. Сильно притесняли товарищи красные? Впрочем, об этом вы поведаете позже всему народу с амвона. Пока же прошу отслужить молебен во здравие христолюбивой, верной присяге и царю-батюшке доблестной Донской армии, несущей России свободу от большевиков. Честь имею! — Офицер прищелкнул каблуками и вышел из церкви.

Сквозь забранное решеткой узкое окно Магура увидел, как казаки начали разъезжаться по хутору. Переждав на хорах еще с полчаса, шестеро спустились вниз.

— Спасибо, батюшка, что не выдали рабов божьих, — поблагодарил попа комиссар. — Не пожелали, видно, грех на душу брать. Где нам у вас можно схорониться от посторонних глаз? Да вы не дрожите и на мой маузер не коситесь: ничего с вами не будет, честное слово.

Но поп никак не мог совладать с дрожью: руки его тряслись, голова дергалась.

— Есть тут укромный уголок? Требуется до темноты переждать.

— А ежели в алтаре? — предложил Калинкин. — Туда уж точно офицер с казаками не сунутся. Только — вот беда! — нельзя в алтарь женскому полу, грех это великий.

— Что здесь? — Магура заглянул в комнатку подле алтаря, где на столике стояли бутыль и серебряная чаша для причастия, у стены лежали иконы в темных окладах, на спинке стула висела ряса.

— Вино, ей-богу, вино! — принюхался к бутылке и обрадовался интендант.

— Поставь на место, — строго приказал Магура, и под его тяжелым взглядом Калинкин с явной неохотой отставил бутыль, сокрушенно при этом вздохнув.

— Присаживайтесь, батюшка, — пригласил Магура. — В ногах, говорят, правды нет. Поскучайте с нами. С радостью бы отпустил, но, признаюсь как на духу, нет у меня веры, что вы не кликнете по нашу душу казачков.

Поп замахал руками, дескать, предположение красного командира неверно, он не Иуда, чтобы предавать мирян.

— Рад буду, если ошибся, — сказал Магура, взглянул на Петряева и сощурился: — Ваше счастье, Константин Ефремович, что офицер не удосужился подняться на хоры и, приняв нас за церковных певчих, не приказал спеть. Тогда, извиняюсь, за всех нас вам бы пришлось отдуваться.

— Я не знаком с церковным репертуаром, — буркнул певец.

— Вспомнили бы, коли жизнь на карту поставлена.

К полудню церковная площадь снова наполнилась народом. Казаки согнали сюда хуторян, и те испуганно жались друг к другу. В центре толпы поставили лавку, рядом бросили сыромятные ремни.

Толпа тихо гудела. Люди робко переговаривались, косились на лавку и на казаков, которые с ухмылками, придерживая шашки, прохаживались у них за спинами. Хуторяне не ведали, зачем их повыгоняли из домов, и лишь догадывались, что все это неспроста, что с минуты на минуту надо ждать чего-то недоброго. И дождались.

К лавке подвели двух босых, с кровоподтеками на лицах, с рассеченными скулами комбедовцев.

— За коммунию агитировали? К красным в армию подбивали идти? Кричали при честном народе, что уважаемые староста и господин Шлоков мироеды, которые трудовой народ грабют? — с сипловатым смешком спросил одутловатый хорунжий, приглаживая одной рукой усы, а другой нервно поигрывая плеткой. — Ваше счастье, что не успели в большевики записаться. Не то бы другой с вами разговор вышел! — Хорунжий ткнул плеткой в кадык одного из арестованных. — Ты, краснопузая сволочь, по сторонам не зыркай, а на меня смотри! Отпелись тебе с дружком разговоры про антихристов социализма! По-другому сейчас запоете! Ложись!

Два казака растолкали толпу, бросились к комбедовцу, заломили ему руки и умело, расторопно привязали ремнями к лавке, сорвав при этом рубаху.

— Начинай, братцы. С богом! — хорунжий перекрестился, наморщил лоб.

Воздух рассек свист, и не успел шомпол опуститься на спину комбедовца, как в толпе кто-то испуганно охнул.

— Не отворачиваться и глаз не отводить! — зычно крикнул хорунжий, теребя темляк на шашке.

— Что это?! — испуганно отпрянул от окна Петряев. — Это же… варварство! Как в средние века! Нельзя так унижать человека!

— Как видите, можно, — сказал Магура. — Смотрите и запоминайте, как за правду бьют. А вам глядеть не советую, — комиссар отвел от окна Добжанскую с дочерью. — Не для слабого пола зрелище.

Когда было отсчитано пятьдесят ударов, упарившийся казак с прокуренными зубами отвязал забитого, свалил его, и тот остался бездыханно лежать на земле. К лавке подтолкнули второго…

Не в силах сдержать слезы, навзрыд заплакали, заголосили казачки, но хорунжий прикрикнул «цыц!», и женщины замолкли, правда, ненадолго. Они крепче прижимали к себе детей и не позволяли им смотреть на экзекуцию.

Лишь когда и второй комбедовец — совсем еще мальчишка — лег возле первого с рассеченной спиной, когда взмокшие от усердия казаки отбросили шомпола, хорунжий позволил людям разойтись.

— С каждым богоотступником, кто за Советы держится, так же будет! — Вновь перекрестившись на церковь узловатыми пальцами, он закатил к небу глаза: — Прости, господи!