Примерный сын (ЛП)

Еще я подумал, что у сестры этот процесс проходил совершенно иначе. Смерть отца она осознала гораздо позже. Поначалу Нурия пустилась во все тяжкие – напропалую гуляла с парнями по ночам, сходилась то с одним, то с другим, один другого хлеще, слишком много пила и, полагаю, даже наркоманила. Лишь два года спустя в один из дней она сдалась в руки того самого пресловутого “шерифа”. Тогда она заперлась в своей жалкой комнатенке как в тюремной одиночке и не желала оттуда выходить, сама того не понимая, пока мама не вытащила ее из заточения.

Мы обедали в доме дяди, это был очень милый обед. Теперь мы уже не ходим по таким званым обедам, а тогда все родственники были очень внимательны к нам и приглашали нас по любому поводу. Мы с кузенами говорили о книгах, кто что читал. Тогда очень модной была повесть Альмудены Грандес, и многие ее читали. Весь обед сестра молчала, и это она-то, болтливая сорока, которая просто лопнет, если не выскажется. Она смотрела на нас с некоторым удивлением и недоумением, не говоря ни слова, пока остальные с жаром обсуждали достоинства и недостатки сюжета повести и героев книги. Мы довольно непринужденно говорили на эту тему, насколько вообще можно быть непринужденным, когда умер кто-то близкий. Странно, но подобное оживление просто необходимо. Оно появляется неожиданно, если человек к этому стремится. Жизнь продолжается, и мир не стоит на месте, а движется вперед. Писатели продолжают писать, издатели – издавать, продавцы – продавать, а люди – читать, чтобы ничего не чувствовать или, наоборот, чувствовать больше, чтобы понять, почему умер важный для тебя человек. Когда мы возвращались домой, мама спросила Нурию:

- Что с тобой происходит? Почему в доме дяди ты все время молчала?

Сестра молча пожала плечами, но мама не отступала:

- Ты злишься?

На этот раз Нурия ни защищалась, ни нападала, а просто ответила:

- Я не понимаю газет и журналов.

- То есть как это не понимаешь?

- Когда я стараюсь что-то прочесть, то не понимаю слов, мне в голову ничего не лезет. Эта повесть, которую вы обсуждали, я не понимаю, о чем вы говорили.

На следующее утро мама поговорила с психологом, который был нашим постоянным покупателем, и таким образом сестра начала ходить на сеансы терапии два раза в неделю. То ли психотерапевт, то ли время освободили Нурию из ее застенка, и теперь она такая, какая есть: она не читает газет и журналов, но не потому, что не понимает их, а потому, что политика, по ее словам, плывет мимо нее, а все политики – бесстыжие нахалы. Вот такая она у нас – копия большинства.

Не оставались ли мы по-прежнему преступниками, спустя столько времени после той

предрождественской ночи, когда мы потеряли отца? Этот вопрос я задал себе сегодня утром в магазине. Если я больше не удирал, скрываясь как партизан, то почему все еще думал, что этот самый продажный “шериф” мог меня догнать? Почему я привык к этому и не мог поступать иначе? Почему я хотел остановить время, чтобы не предавать отсутствующего: если время не движется вперед, то и смерти не существует? И еще я подумал: не для того ли я каждый день почти двадцать лет работал в магазине, чтобы сберечь место для отца, а самому остаться семнадцатилетним, потому что, как во сне так и наяву, несмотря на свои тридцать семь, твердо верил, что когда-нибудь отец вернется? И тут я понял: что бы я ни выбрал – оставить ли материнский дом, купить ли магазин, отправиться ли в путешествие или обзавестись невестой – словом, любое решение, мало чем мне поможет, если я не избавлюсь от этого продажного “шерифа”, который есть ничто иное как страх. Мне нужно было выяснить, на самом ли деле мне хотелось провести остаток жизни именно так, или я, как Спящая Красавица, спал, ожидая, что кто-нибудь – например, мой отец во сне – меня разбудит.

23. Страх

Мне нравится быть за рулем. Таков был слоган из рекламы автомобилей, но это как раз мой

случай. [прим: имеется в виду слоган из рекламы BMW – “- Тебе нравится быть за рулем? - А мне нравится”] Я люблю долгие поездки на машине. Эта поездка с мамой на моем Ford Focus должна была быть недолгой, но поскольку я застрял в чертовой пробке, то с тем же успехом мог съездить за ней из Толедо в Сеговию и вернуться обратно. Маму выписали, а сестра была на работе, поэтому я закрыл магазин и приехал в больницу. Уж если раньше, с загипсованной рукой на перевязи, ей было трудно передвигаться, то теперь с двумя трещинами в бедре и сломанными ребрами – и подавно. Я обзавелся креслом на колесиках, которое, само собой, одолжила мне Фатима. Это было кресло ее престарелых родителей, а теперь вот я вез в нем свою маму.

- Слава богу, с Паркером все хорошо, я вся изволновалась.

- Да, мам, по крайней мере, мы знаем, где он.

- Он сильно покусал ту женщину?

- Не знаю. Полиция ничего не говорит.

- Я так сожалею, сынок.

- Ничего не случилось, мама, главное – мы его нашли.

Мама ненадолго задумалась, а потом сказала:

- Теперь уж я не смогу вернуться в магазин.

- Ты поправишься, ма.

- Ты был прав – я стала старухой.

Мне было грустно и тревожно слышать это от матери. Если мама признала мою правоту, значит ей

было хуже, чем я думал. Мама всегда была скрытной, воинственной женщиной, не желающей кого-либо беспокоить, а при условии того, что она была сдержанной, ей это удавалось. И вот теперь она сдалась. Мне захотелось утешить ее, и я соврал во благо спасения:

- Это была случайность, со мной могло произойти то же самое.

Но мама не приняла мою ложь, обман с ней не проходит.

- Знаешь, Висенте, в больнице не спится, и глаз не сомкнешь, зато много думается. Я вот что

надумала – если хочешь оставить магазин себе, то оставляй. И ты не должен мне за него платить, сынок. Мое – это ваше, так что улаживай этот вопрос с сестрой.

- Тебе нужны деньги, мама.

- Зачем? С каждым днем, они нужны мне все меньше.

Я замолчал. Мне подумалось, что если я заговорю, то мой изменившийся голос выдаст мои

чувства, и мама заметит мой испуг.

- Позвони нотариусу, в банк или куда хочешь, чтобы мы начали это дело. Словом, организуй все, а

на сестру не обращай внимания. Ты же знаешь, что она любит перечить по любому поводу, а потом соглашается.

Вот оно и случилось – у меня был магазин. Не этого ли я хотел? Я вдруг понял – нет, только не

таким образом, и несколько странных слов сорвались с моих губ:

- Я не могу остановить время.

- Что? – Мама меня не понимала.

Я тоже не знал, понимаю ли самого себя, но мой голос продолжал говорить за меня. Я смотрел

вперед на дорогу, на движение машин, на гудящих таксистов, на мотоциклистов, виляющих между машинами, на патрульных, которые то ли помогали движению, то ли мешали. Все это служило мне защитой, давая возможность не смотреть маме в глаза и разделить с ней необычайную близость, которую я никогда не испытывал, живя с ней с самого рождения.

- Я стараюсь, мама, но не могу остановить время. Как бы я ни старался, но все меняется.

- Конечно, сынок, конечно. К счастью, все меняется.

Я хранил молчание. Мое горло горело, я задыхался, но если бы я говорил, то было бы еще хуже.

Мама всхлипнула. Она с ее креслом на колесиках, лежащем в багажнике, имела право плакать. Она, но не я.

- Тогда что же сделает тебя счастливым, сынок? – спросила она.

Я чувствовал, как она со своего места внимательно смотрит на меня, а я пребывал в неведении. Да

и как не пребывать в неведении перед подобным вопросом, заданным матерью? Этот вопрос столь значителен, что кажется, ты оставил что-то снаружи, то, что уже никогда не вернешь. Я продолжал молчать.

- Ты не знаешь, что сделает тебя счастливым, но я знаю, что не сделает.

Я не ответил. Счастье – это ловкий способ заявить о хорошей, бурной, радостной жизни без