Бодался телёнок с дубом

Вздыхал бедняга-валютчик за моим изголовьем, крутился, жёгся, папиросы жёг. "Спи, - говорил я ему, - спи, силы всего нужней пригодятся." Нет, "кто продал?" - жгло его. Кроме своих промахов ещё предательство близких больше всего и жжёт всегда. А второй спал спокойно.

((К полуночи налились ноги, голова, глаза, ушла вся ясность. Даже не отрывочные мысли, а какое-то месиво, но спать не хотелось Але нисколько. Думала по третьему заходу начать просматривать бумаги, но силы ушли. Тут вспомнила, что от завтрака не ела ничего, и мужа взяли без обеда. Прежний поднос для сжиганья бумажек стал слишком мал, поставили в кухне на пол большой таз под костёр, - стоять ему так полтора месяца.

А обыск в эту ночь был - вели его 14 гебистов в Рязани - у Радугиных, моих знакомых, у которых отроду ничего я не держал, а пришли искать чего-то грандиозного, хуже "Архипелага", вот этого Телёнка искали, всего, что ещё не досталось им. И ничего не нашли.))

Жгло-жгло, да не непрерывно же. В чём преимущество перед сидением прежним? Голова свободна от этих изнурительных расчётов: а если так спросит? - а я так отвечу, а если так? - так. Какая свобода: ни единого ответа, ка-титесь!.. Глубоким дыханием себя успокаивал, молился - и благодетельно наплывали полоски сна. А после них - опять ясность жестокая. Голова пылает, затекает, уж оба кулака под подушкой - всё равно низко. Обещал я жене: в тюрьме и в лагере 2 года выдержу, что б со мной ни было 2 года выдержу. Чтобы знать, что всё моё напечатано и умереть спокойно: врезал. А теперь вижу - обещал не по силам. Ещё много лет я мог бы устоять в любых склонениях, но чтобы - воздух, тишина, писать бы можно. А здесь - в 2 месяца не кончусь ли? Минимальный срок следствия, в два месяца. Не страшно, и не уступлю ничуть, но - кончусь?

И уже жизнь свою отстранённо обозревал как законченную. Ничего, удалась. С тем, что я нагрохал - ни этим вождям, ни следующим не разделаться и за пятьдесят лет. Хотел, хотел ещё Узлы, больше-то всего их, но что успел - и на том Богу слава. Если выше, выше подняться над мелкими неудачами обыска - всё удалось, книги отправлены к печатанию, а что в движеньи, в набросках, вариантах, замысле - всё в твёрдых верных Алиных руках. Хорошо уходить из жизни, оставив достойного наследника. Там и трое сыновей подрастут, в чем-то батькину линию продолжат.

((Не спали всю ночь. Просматривали, жгли, но не много: жалко, ведь ничего этого не восстановить. Да придут ли утром? - отчего ж тогда не сразу вечером? Вдруг - вспомнила! Вспомнила - и стала искать: прошлым летом перед встречным боем было написано заявление о неправомочности суда над русской литературой, да и покинуто без применения, черновиком. А вчера на Страстном повторил: никаких допросов, следствия, суда не признает. Догадалась, где искать! Нашла!! [37] Так пустить! Среди ночи?.. Руки жжёт! как бы не опоздать! А с 6 утра, по "закону", могут придти - накроют, погасят, останется неизвестным. Надо пустить сейчас же, ночью!! Позвонить корреспонденту? Кому? По разным соображениям - "Фигаро" (Ляконтр). "Можете ли приехать? У меня к вам просьба". "Буду через 5 минут!" (Как? В дом арестованного, ночью, зовут по телефону иностранного корреспондента - и не задержат?? Нет, ослабли, ослабли большевики. О, где ты, пламенный Дзержинский?..) Аля садится за машинку и сразу стучит 10 экземпляров на тонкой бумаге. Ляконтр - корреспондент, почему новости не взять? Законно. Аккуратно сворачивает, заверяет, что раздаст всем агентствам. Уехал. Разбираются бумаги дальше. Сколько писем чужих надо жечь, сколько почерков надо спасать! А это что за ужас? Целых две плёнки. Надо протягивать, протягивать их долго через лупу, чтоб убедиться: ненужные, дубликаты, жечь. А горят - плохо. Около таза - очередь бумаг на сожжение. В общем - к обыску приготовились неплохо. Да если придут - не открывать (уже замок исправили): "Арест Солженицына считаю незаконным, тем более - обыск в его отсутствие. Ломайте!" 6 часов утра. Не приходят. А вот и 7, проснулись дети, некогда взрослым спать.))

Странно, в эту ночь в камере не было холодно, хотя форточка открывалась часто. Но и не от моего ж дыхания потеплело? Пощупать батарею невозможно, она вся в заградительном ящике, а регулируется, конечно, от вертухаев и вероятно - каждая камера отдельно, иначе как создашь нужный режим? (Вот, думаю теперь: для меня и подкрутили тепла.)

Подъём самый обычный: под ночной лампочкой грохот кормушки. Конечно, к подъёму как раз все и спят, нет поворачивайся, подымайся быстро. Прохлопали все двери по разу, теперь по второму: кто дежурный по камере? Щётку, подметать. Но какие мягкости: оделся, постель застелил, сверху можно опять лечь. (От этих одеял какая-то мелкая нитка липнет на костюм.) Нет мрачней тюремного утра, об этом уже писано сколько раз, да и утр же сколько! При всё том же свете ночном ярком из потолка, всё том же тёмном окне - ждать теперь обычных тюремных событий: хлеба, кипятка, утренней поверки. На следствие раньше полдесятого не выдернут никого.

Как бы не так! - грохот замка, и опять подполковник, в глубине капитан (слишком чины высоки для раннего утра, да ведь не знаю теперешних порядков, кто у них корпусной) - и без "кто на сы..?", без малейшего сомнения в моей фамилии - жестами и словами: пройти надо мне.

Ну, пожарный порядок! В хорошей тюрьме за 12 часов ещё из бани в камеру не попадёшь (а кстати, почему бани не было?), а тут уже и обвинение предъявлено и на первый допрос! Торопятся.

Туда ж, где вчера, но перед самым "маляровским" кабинетом - в другую сторону. На тебе, санчасть! Два врача вчерашних, а офицеры задом-задом, и ретировались. Бабёшка - вовсе не суётся, держится как медсестра, мужчина же полон заботы: как я себя чувствую?

А, звери, что-то всё таки вам мешает, инструкция какая-то. Но и открывать себя перед следствием? нельзя. Разденьтесь до пояса. Ляжьте. Где у вас опухоль была? Всё знает, стервец, и щупает неплохо, прямо идёт по краям петрификата. Значит, врач неподдельный. Опять давление мерит, и для утра высоко, да. "Что вы обычно от давления принимаете?" Не скроешься, да по телефонам сто раз уже слышали: "Травы". "А - какие?" Что они тут, будут мне заваривать? А что мне терять? Если при следствии буду давление сбрасывать, так ещё как потяну!! И, обнаглев: "Некоторые в настойках готовые продаются: боярышник, пустырник". Он - взгляд на сестру, она - тык в шкаф, и уже несет пузырёчек родной, пустырника! (Да чего удивляться, из десяти арестантов тут восьмерых до давленья доводят.) Налили, выпил натощак, как хорошо, самое лучшее!

В камеру. Дивятся ребята: какой-то я привилегированный, не ихний. Мне и самому забава: сам легенды слышал про именитых арестантов, сам видал, как содержали полковника МВД Воробьёва, - теперь на тот лад и меня?

А вот и пайка. Не пайка: за кормушкой на подносе нарезанные буханки, отламывай и бери, сколь хошь. Ну, жизнь! У ребят - никакого аппетита, взяли с полбуханки. Я с кровати испугался:

- Э, э! Что вы! - вскочил и нарушая все приличия привилегированных и омрачая все возможные легенды обо мне - сунулся в кормушку и захватил две полных буханки. Потом подумал - треть буханки сдал назад.

- До вечера всё смолотим, что вы!

Тут же и начал. Впрочем, к Лефортовскому хлебушке в день не привыкнешь, одним сознаньем не ужуёшь, надо и доходить начать.

Вот и сахар, и кипяток, даже чем-то подкрашенный. Сахара - как и в 45-м году, не разбогатела родина, и даже не пиленый светлый, а песок темноватый от Фиделя. На бумажке целый день хранить - ветром сдует, в кипяток его - и рассчитался.

Нет, как бы не так! Кашу принесли! Утром - ещё и кашу? Невероятно. Да сколько! Почти полная миска. Прежних лубянских обеденных порций - шесть или семь. Ну, на убой!..

Нет, не совсем-то убой: жира нет, это ясно, но - соли! - как бы не жмень. И при всём арестантском высоком сознании - есть эту пшёнку я не могу. Вот чем просто они меня и доведут: всё будет пересoленное.

А тут - обход утренний. И приди мне в голову по растущей наглости, да для забавы больше: делаю формальное заявление, что нуждаюсь в бессолевой диете. (Уж всё равно карты открыты, солоней не принесут, чем эта каша.)