Бодался телёнок с дубом

Лефортовские знакомые подступы. (На самом взлёте, кандидатом на ленинскую премию, приходил я сюда изучить Лефортово снаружи, никогда не помешает.) Знакомые раздвижные ворота, двор, галерея кабинетов, где у нас бывали свидания. Пока доехали - уже темновато, фонарей на двор не хватает, какие-то офицеры уже стоят, меня ждут. Да без лишней скромности: не совсем рядовой момент в истории Лефортова, не удивлюсь, если тут и по партийной линии кто-нибудь дежурит, наблюдает. Ну как же, столько гавкал, столько грозил - а схвачен. Как Пугачёв при Екатерине - вот он, у нас, наконец!

Распоряжаются, как в бою: куда машине точно стать, обсыпали круговой цепочкой человек десять, перебегают, какие дверцы в машине открыть, какие нет, в каком порядке выходить. Я - сижу спокойно, пока мягко, тепло, а лучше не будет. "Выходите!" - в сторону тюремных ступенек.

И, нисколько вперёд не обдумав, вот сразу тут родилось: как бы мне выйти пооскорбительней, подосадней для них? Мешочек мой - для галош, тёмный, на длинной повороже, как на вешалках они свисают, - я перекинул через спину - и получилась нищего сума. Выбрался из машины не торопясь и пошёл в тюрьму - несколько шагов до ступенек, по ступенькам, потом по площадке - в потёртой танке-кубанке, в тулупчике казахстанском покроя пастушьего ("оделся как на рыбалку" скажет потом Маляров, метко) - пошёл хозяйской развалкой, обременённый сумою с набранной милостынею - как будто к себе в конуру, и будто их нет никого вокруг.

А кабинеты следовательские куда-то переведены, и здесь теперь у них шмональные боксы: всё в камне, голый стол, голых две скамьи, лампочка сверху убогая. Два каких-то затруханных мусорных мужичка на скамье сидели, я думал - зэки (потом оказалось - понятые из соседнего ЖЭКа! ведь вот законность!..). Сел и я, на другую скамью, положил мешочек рядом.

Нет, не думал. Честно говоря - не ждал.

Решились...

Рано, сказала лиса в капкане. А знать ночевать.

Тут вошёл обыкновенный бойкий шмональщик серо-невыразительного вида и бодро предложил мне кидать на стол мои вещи. И этот самый обыкновенный тюремный приём так был прост, понятен, даже честен, без обмана, что я незатруднённо ему подчинился: порядок есть порядок, мы под ним выросли, ну как же тюрьме принять арестанта без входного шмона, это всё равно как обедать сесть без ложки или рук не помыв. Так отдавал я ему свою шапку, тулупчик, рубаху, брюки, ожидая, встречно по-честному, тут же получать их и назад (для помощи приспел и ещё детина, рубчики перещупывать, но не строго щупали, я бы сказал). Шмональщик меня и не торопил догола раздеваться посидите пока так. И тут вошёл наблещённый висломясый полковник с сединой.

Когда я рисовал себе будущую свою тюремную посадку - уже теперешний я, со всей моей отвоёванной силой и значением, я твёрдо знал, что не только следствие от меня ничего не услышит, легче умру: что не только суда не признаю, отвод ему дам в начале, весь суд промолчу, лишь в последнем слове их прокляну; - но уверен я был, что и низменному тюремному положению наших политических не подчинюсь. Сам я довольно писал в "Архипелаге", как ещё в 20-е годы отстаивала молодежь гордые традиции прежних русских политических: при входе тюремного начальства не вставать и др., и др.... А уж мне теперь - что терять? Уж мне-то - можно упереться? кому ж ещё лучше меня?

Но пройдя первым светлым чистым (жестоким в чистоте) тюремным коридором, в первом боксе на первую севши скамью, и почему-то так легко поддавшись шмону - да по привычности, как корова замирает под дойку, - я уже задумался: где ж моя линия? Машина крутилась, знать не зная (или притворяясь, что не знает), кто там известность, кто беззвестность. А я - я силён, когда ем по своей охотке, гуляю вволю, сплю вдосталь, и разные мелкие приспособления: что под голову, да как глаза защитить, да как уши. А сейчас я вот лишился этого почти всего, и вот уже изрядно пылает часть головы от давления, и начни я ещё и по мелочам принцип давить перед тюремным начальством - ничего легче карцер схватить, холод, голод, сырость, радикулит, и пошло, пошло, - 55 лет, не тот я уже, 27-летний, кровь с молоком, фронтовик, в первой камере спрошенный: с какого курорта? И так ощутил я сейчас, что на два фронта - и против следствия, и против тюремного начальства, может моих сил не хватить. И, пожалуй, разумней, все силы поберечь на первый, а на втором сразу уступить, шут с ними.

И тут вошёл наблещённый хитроватый седой полковник, с сопровождением. И спросил - самоуверенно, хотя и мягко:

- Почему не встаёте? Я начальник Лефортовского изолятора, полковник Комаров!

Раньше всяко я эти картины воображал, но сразу в камере (да прежде камеры начальство не приходит к арестанту). Вот, сижу на кровати и предлагаю: "А вы тоже присаживайтесь". Или конспективно: "В старой России политические перед тюремным начальством не вставали. Не вижу, почему в советской". Или что-нибудь о непреклонности своих намерений. Или слукавить, по грому ключа уже стоя и, на ногах - и как будто встал не к ним.

Но вот, в шмональном боксе, почти раздетый и врасплох, вижу перед собой эту свиту, слышу формальное, всем тут обязательное требование встать, - и, уже рассчитавши, что силы надо беречь для главного, - медленно, искривь, нехотя, как одолжение, - а встаю.

А по сути - вот уже и первая уступка? не начало ли слома? Как высоко доложили, что я тюремным правилам подчинился? Мог ли там кто оценить и взрадоваться? Очень-очень у них мог быть расчёт в первый же вечер меня ломать - а отчего ж не попробовать?

Ну - и следующие наскоки, и следующие уступки: с формуляром офицер спрашивает фамилию-имя-отчество-год, место рождения - смешно? не отвечать? Но я же знаю, что это - со всех, я же знаю, что это - просто порядок. Ответил. (Слом продолжается?) Врач, типичная тюремная баба. Какие жалобы? Никаких. (Неужели объявлю вам - давление?) Ничего, стетоскопом, дышите, не дышите, повернитесь, разведите руки. Не подчиниться медосмотру, отказаться? Вроде глупо. А тем временем шмон подходит к концу, тоже: разведите руки! (Я же - подчинился началу шмона, чего ж теперь?) Повернитесь, присядьте... Правильно сказано: не постой за волосок - бороды не станет. Но вот странно, выпадает из обычая, - ещё и другой врач лезет, мужчина, не так, чтоб интеллектуал, хорёк тюремный, но очень бережно, внимательно: разрешите, я тоже вас посмотрю? Пульс, опять стетоскоп. (Ну, думаю, много не наслушаете, сердце ровное - дай Бог каждому, спокойствие во мне изумительное, в родных пенатах, тут всё знакомо, ни от чего не вздрогнешь.) Так достаёт, мерзавец, прибор для давления: разрешите? Вот именно давление и не разрешить? Открывается моя слабость, кошусь на шкалу, сам по ударам слушаю - 160-170, и это только начало, ещё ни одной тюремной ночи не было. Да, не хватит меня надолго. "На давление жалуетесь?" - спрашивает. Уж об этом давлении сколько мы по телефону говаривали через гебистов, вполне откровенно, о чём другом по телефону? - "Нет, нет".

Но я-то порядку подчинился, а вот они? - барахла моего мне не отдают! Почему? На часы, на крест нательный - квитанция, это как обычно, хотя о кресте поспорил, первый спор. "Мне в камере нужен!" Не отдают: металл! Но вещи мягкие, по рубчикам промятые, без железки запрятанной и без железного крючочка - почему вещи не отдают?? Ответ: в дезинфекцию. А перечень пожалуйста, до наглазника самодельного, всё указано. Раньше так не бывало. Но, может быть, я от тюремной техники отстал, отчего б теперь и не делать дезинфекции? На полушубок показываю - "Это же не прожаривается!" "Понимаем, не прожарим". Удивило это меня, но приписал новизне обычаев. Взамен того - грубая-прегрубая майка, остьями колет бока, это нормально. И чёрная курточка, тюремно-богаделенная, по охотке не купишь. Но поверх костюм, настоящий, там хороший-нехороший, я в них никогда не разбирался, и полуботинки (без шнурков) - так наверно, так теперь одевают? у нас на шарашке тоже ведь маскарад бывал, в костюмы одевали. Через час-другой всё моё вернут. Пошли. Спереди, сзади по вертухаю, с прищёлкиванием, коридоры, переходы, разминные будки - это всё по-старому. С интересом поглядываю, где ж эта американская система навесных железных коридоров, сколько мне о Лефортове рассказывали, теперь и сам посмотрю. На второй этаж. Не очень-то посмотришь, ещё придумали новое: междуэтажные сетки покрыли сероватыми полотнищами, и взгляда через сетки с этажа на этаж не осталось. Какой-то мрачный молчаливый цирк, ночью между спектаклями.