Бодался телёнок с дубом

Если б я сообразил и двери не открыл - они бы ломали, конечно. Но ещё позвонили бы, постучали бы? Ещё сходили бы за ломами. Да по лестнице же часто ходят, значит - либо при людях, так огласка, а то задержать движение - тоже заметность. Может, 15 минут мы бы продержались, но в обстановке яснеющей, уже что-то бы сожгли, уже друг другу бы что-то обещали, разъяснили... Очень слабое начало: просто - открыли. (Увы, всё не так, узнаётся после меня и то не сразу: пока жена ходила меня звать, гебисты уже испортили, заколодили английский замок, и двери уже нельзя было запереть! Не открывать - это значило, с самого начала не открывать, но - как догадаться? У нас и смотрелки в двери не было... А считали - будем держаться в осаде.)

И первый, и второй ещё шли, как обычно идут, но тут же, из тёмного лестничного угла навалив, задние стали передних наталкивать - мы сообразить не успели (и для чего ж твоё восьмилетнее ученье, балбес?) - они уже пёрли плотной вереницей, между коляской, вешалкой, телефонным столиком, пятя, пятя нас с женою, кто в штатском, кто в милицейском, маленьких ростом и слабогрудых нет - восьмеро!!!

Я стал кричать, что-то бессмысленное и повторительное - "Ах, вот вы как?!.. Так вы так?!.." - наверно, это звучало зло-беспомощно. И дородный, чёрный, в роскошной шубе, играя под почтенного, раскрывая твёрдую папку, в каких содержат премиальные грамоты за соцсоревнование, а в ней большая белая немятая бумага с гербами: "Старший советник юстиции Зверев! Привод!". И - ручку совал, чтоб я расписался. Я отказался, конечно.

Вот эта обожжённость внезапности, как полыхнуло пламенем по тебе, и на миг ни рассудка, ни памяти, - да для чего ж тебя тренировали, дурбень?! да где ж твоё хвалёное, арестантское, волчье? Привод? В обожжённости как это просто выглядит: ну да, ведь я не иду по вызову, вот и пришли нарядом. Время - законное, действие власти - законное. Приводу я подчиняюсь (говорю вслух) уже "в коробочке", уже стиснутый ими к выходу. Драться с восемью? не буду. Привод? - простое слово, воспринимается, схожу - вернусь, прокуратура тут рядом. Нет, раздвоенность я иду, конечно, как в тюрьму, как подготовились ("Да не ломайте комедию, - кричат, - он сейчас вернётся"), надо за тюремным мешочком идти в кабинет, иду - и двое прутся за мной, жене отдавливая ноги, я требую отстать - нет. (Мелькнул, как туча чёрный, неподвижным монументом Шафаревич, в руке - перенабитый портфель, с алгеброй и с социализмом.) И вот мы в кабинете, я - за мешочком, те - неотступно, дюжий капитан в милицейской шинели нагло по моему кабинету, сокровенному закрытому месту, где только близкие бывали, но - обожжённость! - я забыл, не думаю, не гляжу, что на столе раскидана, разбросана вся конспирация, ему только руку протянуть. Мне б его из кабинета выпереть (а он липнет за мной, как за арестованным, у него задача - чтоб я в окно не выпрыгнул, не порезался, не побился, не повесился, ему тоже не до моего стола). "У вас что, - опоминаюсь, - есть ордер на обыск?" Отвечают: "Нет." "Ах, нет? Так вон отсюда!" - кричит жена. Как на камни, не шелохнутся. Э-э, мешочек-то не приготовлен. Есть другой - школьная сумка для галош, в ней бумаги, какие я всегда увожу и за городом сжигаю, то есть, самые важные - и вот они не сожжены, и более: я выпотрашиваю их на стул и в этот мешочек жена кладёт приготовленные тюремные вещи. Но в таком же обожжении (или бесправии?) гебисты: они и не смотрят на бумаги, лишь бы я сам был цел и не ушёл. Взял мешочек, иду назад, все идём коридорчиком назад, толкаемся - и я не медлю, я даже спешу - вот странно, зачем же спешу? теперь бы и поизгаляться сесть пообедать на полчаса, обсудить с семьёй бытовые дела, непременно бы разыграл, это я умею. Зачем же принял гебистский темп! - а, вот зачем: скорей их увести (от обожжённости, я уйду - они уйдут, и квартира чистая.) Только соображаю одеться похуже, по тюремному, как и готовился - шапку старую, овчинный полушубок из ссылки. Гебисты суют мне куртку мою меховую "да вот же у вас, надевайте.", - э, нет, не так глуп, на этом не проведёте: а на цементном полу валяться в чём будем? Но не прощаюсь ни с кем, так спешу, (скоро вернусь!) - и только с женой, только с женой, и то уже в дверях, окружённые гебистами, как в троллейбусной толкучке, целуемся прощально, неторопливо, с возвратом сознания, что может быть навсегда. Так - вернуться! так ещё распорядиться! так - помедлить, потормозить, сколько выйдет! - нет, обожжённость. (А всё от первого просчёта, оттого, что в дверь так глупо впустил их, и теперь дожигаюсь, пока не очищу квартиры, пока не уведу их за собой, в обожжённости спутал кто кого уводит.)

Медленно перекрестил жену. Она - меня. Замялись гебисты.

- Береги детей.

И - уже не оглядываясь, и - по лестнице, не замечая ступеней. Как и надо ждать за парадной дверью - впритык (на тротуар налезши) легковая (чтобы меньше шага пройти мне по открытому месту, иностранные корреспонденты только-только ушли), и, конечно, дверца раскрыта, как у них всегда. Чего ж теперь сопротивляться, уже сдвинулся, теперь сажусь на середину заднего сиденья. Двое с двух сторон вскочили, дверцы захлопнули, а шофёр и штурман и без того сидели, - поехали. В шофёрское зеркальце вижу за нами пошла вторая, тоже полная. Четверо со мной, четверо там, значит всех восьмерых увёл, порядок! (За обожжённостью не соображу: шофёр, и штурман, да кажется и охранники по бокам - все новые, где ж мои восемь?!) Сколько тут ехать, тут и ехать нечего, через задние ворота ближе бы пешком. Сейчас на Пушкинскую, по Пушкинской вниз машины не ходят, значит вверх, объехать по Петровке. Вот и Страстной бульвар. Вчера обсуждали а если что так как? Вчера ещё морозец не вовсе сдал, а сейчас слякоть, мечется по стеклу протиратель - и вижу, что мы занимаем левый ряд поворачивать не вниз, к прокуратуре, а наверх - к Садовому кольцу.

- Ах, во-от что. - говорю. (Как будто другого чего ожидал. В тюрьму не всё ли равно, в какую! Это я по обожжённости промахнулся. Но вот уже - и охлаждён, одним этим левым поворотом у Петровских ворот.) Шапку - снял (оба вздрогнули), на колени положил. Опускается, возвращается спокойствие. Как сам написал, о прошлом своем аресте:

На тело мне, на кости мне

Спускается спокойствие,

Спокойствие ведомых под обух.

Двумя пальцами потянуло зачем-то обязательно пощупать около гортани, как бы помассировать. Справа конвоир напряжённо, быстро:

- Опустите руку!

Я - с возвращённой благословенной медленностью:

- Права знаю. Колющим-режущим не пользуюсь. Массирую. Очень помогает почему-то.

Опять правый (левый молчит, из разбойников обочь один всегда злей):

- Опустите руку!

(Похоже, что задушусь?) Массирую:

- Права знаю.

По Садовому кольцу - направо. Наверно - в Лефортово. Дополним коллекцию: на свиданьях бывал там, а в камерах не сидел.

И вот как просто кончается: бодался-бодался телёнок с дубом, стоял-стоял лилипут против Левиафана, шумела всемирная пресса: "Единственный русский, кого власти боятся!.. Подрывает марксизм - и ходит по центру Москвы свободно!". А всего-то понадобилось две легковых, восемь человек, и то с избытком прочности.

Спокойствие вернулось ко мне - и я совершил вторую ошибку: я абсолютно поверил в арест. Не ждал я от них такой решительности, такого риска, ставил их ниже, - но что ж? крепки, приходится признать. К аресту я готовился всегда, не диво, пойдём на развязку.

((А жена, едва оторвясь от меня, и не дожидаясь, пока выйдут все чекисты, затолпившие прихожую, бросилась в кабинет, сгребла со столов моего и своего всё первое-страшное. Невосполнимое прятала на себе, другое, поплоше - сжигала на металлическом подносе, который в кабинете и стоял для постоянного сожжения "писчих разговоров". К телефону кинулась - отключён, так и ждали, конечно. Но почему никто из своих к ней не идёт? Не слышно ни разговоров, ни шагов, квартира беззвучна - что там ещё случилось? Ощупав себя, запрятано плотно, пошла в прихожую, а там вот что: из восьмерых остались двое: "милицейский" вышибала-капитан и тот самый первый застенчивый "посыльной". Та-ак, значит ждут новую группу, будет обыск. А дети-то, двое, остались на улице - и выйти за ними никому из женщин нельзя - нельзя ослабить силы здесь. И - опять в кабинет, кивнувши И. Р. защищать дверь. Он - и стал, загородил, со своим пудовым портфелем не расставаясь. Теперь - вторая разборка бумаг, уже более систематическая, а всё молниеносная. И жечь - жалко, в такие минуты чего не сожжёшь, потом зубами скрипи. Что можно - листочками отдельными - по книгам, найдут - не соединят. Кабинет - в гари сжигаемого, форточка не выбирает, тянет конечно и в прихожую, там чуют - а не идут!.. Ни горя, ни возбуждения, ни упадка, глаза сухие, - спокойная ярость: жена сортирует, перекладывает, жжёт со скоростью, не возможной в обычности. А ещё сколько разных материалов почерками людей! А весь роман! а все заготовки - горы конвертов и папок, ни до какого обыска не успеть! Вышла в прихожую, а их нет: всё время взглядывали на часы. Через 20 минут после увода один сказал: "Пойдём?" Другой: "Ещё пару минут". Ушли молча. 22 минуты? Не прокуратура, не Лубянка... Лефортово? Только тут обнаружилось, что двери за ними уже запереть нельзя, замок сломан, полуторагодовалый Игнат лезет выйти на лестницу. Пошли за другими - узнаётся: весь двор был полон милиции. Какого ж сопротивления они ждали? Какого вмешательства?.. Жена набирает и набирает телефонные номера, хотя надежды никакой. Но - не ватная тишина, а кто-то на линии дежурит (посмотреть, по каким номерам звонят?): гудок, нормальный набор - и тут же разрыв, и снова длинный гудок. А отстать - нельзя: увели и никто не знает! И жена - всё набирает. Прикатили Стёпку. Теперь - в детский сад за Ермолаем. Может быть, там из автомата позвонят корреспондентам. И вдруг - по какой случайности? - соединения не разорвали, и Аля успевает выпалить Ирине Жолковской: "Слушай внимательно, полчаса назад А. И. увели из дому силой, восемь гебешников, постановление о принудительном приводе, скорей!". И сама повесила, и скорей следующий! И ещё почему-то два звонка удались. И - опять на прежнюю систему разрыва, часа на полтора. Но хватит и трёх - по всей Москве зазвонили.))