Записки мерзавца (сборник)

   Репертуар Гордина был исключительно ничтожен. Его невежество равнялось его злобе. "Дух разрушения есть дух созидания", "Анархия -- мать порядка", "Собственность -- кража", еще полдесятка прямых и обратных общих мест -- дальше он не шел, да и... не нужно было идти.

   Если его далекому предшественнику Бакунину приходилось доказывать, убеждать, фехтовать на рапирах диалектики -- нынешних активных членов анархической ассоциации вполне устраивала и Гординовская незамысловатая надстройка; грабежи все усиливались.

   Когда же дело касалось душ ищущих и мятежных, разочарованных и требующих, в этих случаях вулканизм призывов Гордина находил поддержку во вдохновенном доктринерстве доцента Солоновича, талантливом изощренном красноречии инженера Бармаша и продуманных тихих исповедях бывшего каторжника Льва Черного (тов. Павла).

   Причудливым, баснословным образом в дубовом кабинете директоров купеческого клуба сошлись эти четыре человека. Ни общего языка, ни единства методов, ни совпадения идеалов.

   Нужен был русский бунтарский 1917--18 г., чтоб все они уместились за ничего не говорящую скобку "анархизма".

* * *

   Наименее экспромтным, наиболее осознанным, внутри оправданным, пожалуй, облагороженным был анархизм Льва Черного.

   В молодые годы он был близок к марксистам булгаковского толка, намеревался писать работу "Комментарии к главе о понятии класса"... Теория эмиграции, практика каторги, уроки войны, разочарование в мощи социализма -- и к моменту мартовской революции у него полностью сложилось то, что было известно под именем "доктрины купеческого клуба" и что, впрочем, не пошло дальше комнаты генерального секретаря (б. кабинета эконома...).

   Черный не верил в благость какой-либо власти; но и безвластие не обманывало его в своем идиллизме. Иногда казалось, что прежде всего он хочет уговорить сам себя, когда, глядя на привозимые его мнимыми адептами ворованные вещи: коньяк, муку -- он горячо доказывает: "Ледоход не может быть прозрачным..."

   Среди обезумевших от крови, кокаина и спирта матросов, в толпе алых и черных черкесок кавказцев, среди гимнастерок, проституток, подозрительных котелков и в соболя расфуфыренных анархисток, этот очень высокий, гнущийся человек поспешно проходил, стыдливо потупив огромные, юродивые глаза. В его глазах, как и во всем лице, было нечто, до боли напоминавшее Всеволода Гаршина. Увы! И Черному не удалось сорвать рокового цветка, и клумбы зла по-прежнему покрывались ярким ковром. Его полная бессребренность, его нищета, доходившая до оборванных брюк, до продолжительных голодовок, не мешали вооруженным слушателям его лекций тут же в зале пересчитывать зеленые Керенские тысячи, пересыпать разнообразные камни.

   Ему не удалось убедить даже своих ближайших товарищей, других главарей купеческого клуба.

   "Пролетариат не может не грабить, если он рассчитывает жить; анархист не может не убивать, если он всерьез хочет освободить мир от душащих щупальц государства", -- так в залах клуба, в корпусах заводов Замоскворечья и на аренах двух цирков проповедовал инженер Владимир Бармаш.

   Бармаш стал знаменитостью в полчаса. Когда-то в 1905--06 гг. он читал книжки в красной обложке, ходил на массовки, посидел в Бутырках, потом образумился и зажил, как подобает владельцу 1200 десятин тамбовского чернозема.

   Служа в транспортном отделе союза городов, пользуясь уважением и отсрочкой, все три года войны он разъезжал на "союзном" форде, посещая художественников, вернисажи, имел жену -- обычную настоящую женщину в котиковом манто и мохнатых ботиках, -- короче, ничто не предвещало будущего трибуна.

   В начале революции он зашел в манеж на Моховой, сказал речь. Неожиданно ему устроили овацию. Неожиданно оказалось, что он не только первоклассный оратор, но обладает, кроме того, секретом всех кумиров всех революций -- умеет быть самым крайним, высказывать мысли и дешевые, и безумные одновременно.

   Против Дарданелл, в защиту сепаратного мира, мира немедленно, за раздачу земли, денег и белого хлеба, раздачу немедленно, и -- так как каждая партия стесняла и требовала дисциплины, невыгодной для успехов у толпы, -- Бармаш первоначально занял положение беспартийного, сочувствующего большевикам. Так длилось несколько месяцев. За это время создалась анархическая ассоциация, с которой он сблизился и от которой заразился увлекательными для души демагога, разрушительными, сильно действующими лозунгами.

   Свобода от каких бы то ни было программ, громадный голос, темперамент пророка, знание толпы, чувство вольта, требуемого в данный момент, уменье оборачивать словечки противника в свою пользу -- во второй период революции, когда обозначилась ненависть к именам и заслугам,-- эти качества вознесли его до положения истинного народного трибуна, каким никогда не был даже Троцкий, не говоря уже о Маклакове, Церетели, Керенском.

   Всякая реплика должна быть немедленно использована!

   "То, к чему вы зовете,-- есть террор!" -- крикнул ему на митинге (на заводе Бромлея) председатель первого меньшевистского совдепа Хинчук.

   "Да, террор, -- громовым голосом парировал Бармаш, -- но тот террор, которого вы еще не видели, которого вы уже заслуживаете!.. Террор во французском смысле слова..."

   Слова как будто без всякой значительности, а Бармаша рабочие вынесли на руках!..

   Бармаш мог стать большевиком, но отказ большевиков предоставить ему руководящий пост в союзе городов окончательно укрепил его анархическую позицию, его имевшую такой успех ненависть ко всякой власти. В те дни солдат, рабочий, крестьянин говорили: "Старый прижим, новый прижим -- выходит на одно..."

   И открывая курсы матросов-анархистов, Бармаш сказал: "Всем этим тупицам из жеваного пресс-папье, всем этим отрыжкам полиции и тюрьмы мы еще покажем, мы бросим в них самую страшную бомбу -- первую анархическую общину, о которой закричит в восторге весь подлунный мир..."

   Колыбелью этой общины должен был стать купеческий клуб, где ряд поколений играл в железку, жевал майонез из осетрины и пил николаевскую водку.

   Гордин -- главнокомандующий; Бармаш -- трибун; Лев Черный -- совесть. Мудрость и эрудиция были представлены питомцем старого мира -- Алексеем Солоновичем.

   В двадцать лет послушник Святогорского монастыря, в двадцать шесть -- приват-доцент Московского университета по кафедре чистой математики, Солонович излагал теорему Лобачевского в стихах, а предощущение распада и создание миров посетило его "в тихой музыке дифференциалов и интегралов..." К анархизму он пришел этим трудным, небанальным путем: "То, чего не договорил Ницше, чего не понял Штирнер, я раскрыл в безгрешном анализе. И разве закон бесконечно малых не есть символ ценности каждой личности?.." Когда начался изданием анархический журнал "Клич", Солонович известил редакцию о желании написать поэму "О человеке в его вертикальном стремлении к божеству и горизонтальном пути к анархизму"...

   Аудитории, состоявшей из балтийских матросов и Сундженских ингушей, Солонович читал доклад о "Якове Беме, первом осознавшем себя анархисте"; все цитаты из Беме приводились в латинском подлиннике. Нетрудно понять, что на переводе никто особенно не настаивал.

   Безумие Солоновича, взращенного на "Весах", полемике с символистами и эпигонах Соловьева, было тем своеобразным московским юродивым вывихом, который на вершинах давал в XVI столетии Василия Блаженного, в XX столетии Андрея Белого, который в революцию обогнал самых пылких из пылких, самых левых из левых...

   Брызжущая слюна, растлительный яд Гордина, душевный разговор Черного, олимпийские раскаты Бармаша, мистические тексты взволнованного, всклокоченного Солоновича -- и после трехчасового томления аудитория, стуча винтовками, шашками, заряжая на ходу маузеры, усаживалась в автомобили и мчалась на тихие улицы, где в испуганных особняках, под половицами и в печных заслонках были спрятаны серьги, диадемы, кулоны, керенки...