Записки мерзавца (сборник)

   Сердце уставало. На движение Корнилова он отозвался одной фразой:

   "У Корнилова львиное сердце, а голова не в порядке!.."

   Идея Алексеева создать Добровольческую Армию не вызвала в нем сочувствия. Когда в первые дни октябрьского переворота Алексеев, проездом на Юг, остановился в Москве для переговоров с некоторыми лицами, Брусилов категорически отказался следовать за ним.

   Еще через несколько дней, 1 ноября 1917 г., шальной снаряд залетел в его квартиру и осколком шрапнели старик был тяжело ранен (в плечо и в ногу). В разгар уличного боя на носилках с белым флагом его понесли с Остоженки, уже занимавшейся большевиками, в Серебряный переулок (на Арбате) в лечебницу доктора Руднева. В дороге случился характерный инцидент, после которого Троцкий призадумался не менее Брусилова. Обезумевшие "красные" солдаты, узнав, кого несут, останавливались, снимали шапки и целовали раненому руки. В этот день снарядом снесло верхушку Беклемишевской башни; с Волхонки тявкали пулеметы, заливавшие колонны большевиков, шедших из Замоскворечья.

   "Чтобы увидеть эту русскую ласку -- готов перенесть страдания во сто крат горшие", -- сказал Брусилов навестившим его лицам. И с этого дня начался чрезвычайно любопытный параллельный процесс. Большевики, поняв ценность Брусиловской вывески, делали все, чтоб воздействовать на слабые места старика. А слабым местом Брусилова было прежде всего убеждение, что он не может не пойти на зов русских солдат, что он не вправе отдать их в руки проходимцев.

   С ведома и благословения Подвойского и Троцкого распространялись и "нелегально" печатались сведения о том, что в такой-то и такой-то части, на таком-то и таком-то заводе постановили: драться опять с немцами, если Брусилов будет командовать...

   Нужно совсем не знать ни большевиков, ни разнообразия приемов, употребляемых их верхами, чтобы поверить в сообщения об аресте Брусилова, угрозах расстрелом и т. п. С самого начала, с первой встречи Крыленко с Брусиловым, большевики поняли, что твердость и упорство у него воистину каменные и что не запугаешь его никакими муками ада. Свершилось худшее, осуществилась обратная мораль басни: "Ты сед, а я, приятель, сер". Серый надул седого. Установив тщательную слежку, перлюстрацию корреспонденции, подсылку провокаторов, вынюхавших его отношение к белым армиям, большевики из кожи лезли в доказательствах своего национального порыва и сочувствия великим идеям. Детали сговора значительно облегчались содействием Заиончковского, отлично знающего, как надо разговаривать с гордым, резким, сентиментальным верховным. Беседы Заиончковского и Брусилова могли бы послужить прекрасными иллюстрациями к Макиавеллиевским трактатам. Говорили, как два солдата; разбирали все происходящее, как два скорбящих сына родины; взвешивали pro и contra {за и против (лат.).}... Перевод на язык национальной пользы находили и расстрел Колчака, и террор на Кубани, и уж, конечно, карательные походы на деревню. Оскорбленному военному самолюбию нужна была победа: ему дали руководство в польской войне; полководцу, томящемуся в тиши, требовалась армия, и он полюбил красную армию -- армию наемников и жертв -- той же любовью, которая творила чудеса на осенних полях Галиции...

   Уже с осени 1918 г. Брусилов втягивался отдельными советами; с ним длительно консультировались в вопросе о выборе направления для прорыва фронта Колчака; потом -- заговорили и профессиональное чувство соревнования, и отчасти старческое упорство в доказательстве правильности занятой позиции! А потом пришел черед руководства по созданию красной армии, по выработке характера ее действий, приспособленного к гражданской войне... И как художник узнает художника, как архитектор узнает великого зодчего даже сквозь оболочку профанаторов-исполнителей -- так в Брянском прорыве Буденного (октябрь 1919 г.), приведшем его за два неполных месяца к полной победе, генералы почувствовали мощную руку. Вспомнился Луцк и лето 1916 г. ...

   В 1920 г. Брусилов занял официальное положение -- председателя особого совещания военспецов по выработке плана войны с поляками, а затем и с европейскими странами (малой антантой). Но, конечно, все эти отдельные факты бледнеют наряду с основным: Брусилов среди красных. Брусилов против нас, его сын командует полком у Буденного! Вот вопль белых офицеров, вот начало многих и многих переоценок...

   Если Брусилов слукавил и продал Россию, чего ж требовать от нас. Тогда все окончилось. Если же он пошел искренно, если он убежден, что спасение придет с той стороны баррикад, тогда... И в последние дни Врангеля были видные офицеры, заявлявшие о психологической невозможности продолжать борьбу после воззвания Брусилова к белым армиям.

VI

   Второй день Пасхи 1918 г.

   Светит московское солнце, гудят колокола. В эту Пасху московские люди уже не едят куличей. В эту Пасху они уже боятся идти в кремлевские соборы, ибо на всех амбразурах кремлевской стены мелькают дула пулеметов.

   На кремлевской набережной, в правом ее углу, изукрашенный резными петушками в старорусском стиле, яркий дом инженера Перцова. Когда-то в нем жил фантазер-хозяин, когда-то в его подвале процветало кабаре молодых поэтов.

   В марте 1918 года его заняли под военный комиссариат и личные квартиры Подвойского, Мехоношина, Склянского и самого великого "Льва" Троцкого.

   На сегодня назначено важное заседание военспецов.

   Троцкий еще не встал.

   "Почивают", -- важно сообщает "красный" швейцар с явно белогвардейской физиономией, а так как с вечера "они" не отдали никакого распоряжения, то военспецы вынуждены ждать на тротуаре. Налицо: Балтийский, Лебедев, Гутор, Клембовский, Парский; из остальных -- газетные корреспонденты и пр. "Встанут" Троцкий лишь в девять с половиной. Следовательно, полчаса нужно ждать.

   Докладчик сегодняшнего дня Балтийский, с увесистой папкой в руках, оживленно обсуждает с Лебедевым план издания новой солдатской грамоты, которая одновременно "смазывала" бы нежелательную декларацию прав солдата и приноравливала Аракчеевские статуты к духу коммунистического ученья.

   "Красная армия -- понимаю. Завоевания революции -- тоже. Моро и Пишегрю сражались от имени конвента, и неплохо выходило. Но как быть с архангелами, что ж они у нас над душой стоять будут?" Архангелами именуются политические комиссары, которых в числе двух предполагается поставить над каждым военспецом.

   "Да вы не горячитесь, -- успокаивает Балтийский, -- все это можно по-хорошему. Политкомы -- люди молодые. Сегодня сунулись, завтра сунулись, а на третий день надоест..."

   Ровно в девять с половиной швейцар приглашает "товарищей" подняться в верхние покои.

   За длинным (по наружности бывшим обеденным столом) сидят Троцкий, Подвойский, Мехоношин.

   "Видите, какие у меня буржуазные привычки, -- острит Троцкий, -- пришлось вас на холоде подержать".

   Военспецы пробуют смеяться.

   Перед началом доклада Балтийский испрашивает разрешения задать кое-какие вопросы.

   Первый: "Роль архангелов?"

   Ответ Троцкого энергичен и ясен: "Если политком посмеет вмешаться в ваши оперативные распоряжения -- я его расстреляю по вашей телеграмме моей властью. Если вы вздумаете устроить измену на фронте, политкомы обязаны вас расстрелять по моей телеграмме ихней властью. Понятно?"

   "Вполне", -- улыбается докладчик.

   Вопрос второй: "Какая часть доклада и вообще заседания разрешена к огласке в печати?"

   "Как какая? -- ехидно наивничает Троцкий. -- Решительно все. Да и чего вы боитесь? Немцам все равно известна каждая йота, союзникам неинтересно. В чем же дело?"

   Но на защиту коммунистических секретов энергично поднимается молодой полковник генерального штаба. Длинно и пространно приводит он всевозможные мотивы в пользу секретности.