Записки мерзавца (сборник)

   Во весь рост пред Боровым и Новомирским стал вопрос о выборе.

   И как они не захотели найти общего языка с московскими анархистами, как они не сумели дойти до конца в борьбе с большевиками, так эстетизм Борового и жажда творчества Новомирского отшатнули их от возвышения на службе у советов.

   В числе безымянных сотен тысяч они гнут свои спины над бездарной канцелярщиной и мерзнут в хвостах.

   Испепеленные души! Ненайденные дороги! Испитое до дна отчаянье...

   В кабинете у Борового висела гравюра Ван-Дейковского "Карла Стюарта". Когда со стен Лувра на меня глядят устремленные поверх людей -- не в небо и не на землю -- грустные глаза короля, глаза, исполненные покорным знанием грядущего, я вспоминаю Борового таким, каким видел его в последний раз, в залитой июльским солнцем пустынной комнате запустелой, заброшенной московской квартиры, где двигались и работали одни пауки, а люди жались по углам, серые, голодные, немытые...

   В его любимом "Closerie de Lilas", как и прежде, шумные дебаты. Уже нет ни Троцкого, ни Мартова, но приземистый Шарль Рапопорт, вздымая свою грязную лохматую бороду, сообщает о радостях советского рая, а печальный, строгий Барбюсс читает стихи, посвященные московским пророкам. Дремлет за прилавком обтерпевшийся хозяин, суетятся шустрые гарсоны, на улице гудят такси, и жизнь ползет -- ничего не знающая, ни о ком не помнящая, все взвесившая, проклятая!..

РАСПОРЯДИТЕЛИ КРОВИ

I

   Автономов, Автономов, Автономов...

   Приезжают с Северного Кавказа, приходят какие-то чудом пробравшиеся письма, испуганные люди с испуганными лицами, озираясь на нашу пустынь, радостно вздыхают: "Да у вас благодать..." -- и, сидя в Москве летом 1918, я слышу ежедневно это роковое имя.

   -- Кто ж он?

   -- По замашкам диктатор, по фирме командующий войсками Кубанско-Черноморской республики.

   -- Это еще что за республика?

   -- Очень просто, -- объясняют "пробравшиеся", -- у нас на Северном Кавказе полная Мексика. Советская власть только в крупных центрах, в аулах черкесня вообще никого не признает, по степям гуляют корниловцы, на Дону -- немцы, ну, а от Екатеринодара до Тихорецкой и от Грозного до Владикавказа ездит броневик, а за ним несколько составов. Это и есть вооруженные силы Кубанско-Черноморской республики!

   -- Ну, а сама же республика где?

   -- А-а! Это, видите ли, совдеп екатеринодарский объявил, что вся Кубань и все Черноморье объединены в одну республику и казаки приглашаются сдавать зерно местным властям. Ну, ни Кубань, ни Черноморье, понятно, не подчинились... Вот когда их Автономов завоюет, тогда и республика будет назаправду... У нас даже песню поют:

   И шумит Кубань водам Терека:

   Я -- республика, как Америка...

   -- Когда ж это будет?

   -- Когда враги подчинятся.

   -- И много врагов?

   -- Хватит. Во-первых, Троцкий нас не признает и объявил Автономова вне закона: "Каждый честный гражданин обязан при встрече с бандитом Автономовым застрелить его на месте"; во-вторых, против него другие главковерхи -- Сорокин, Тройский, Анджиевский; в-третьих, горцы во главе с Гикалло поджигают нефтяные промыслы и вырезывают казаков; в-четвертых, среди кисловодских анархистов сильная оппозиция; в-пятых, снарядов маловато, в-шестых, добровольцы нажимают; в-седьмых...

   -- Будет, будет!..

   Эти сумбурные рассказы едва ли на одну десятую воспроизводят то, что творилось на Северном Кавказе летом 1918, когда Украину оккупировали немцы, а большевики не могли справиться ни с анархией, ни с Корниловым, когда игра центробежных сил достигла своего апогея, и окраины пылали, как облитые керосином...

   У нас у всех за революцию оказались знаменитые знакомства. Последующая проверка подтвердила с исчерпывающей ясностью, что диктатор Автономов есть тот самый близорукий гимназист, который лет десять назад приезжал в мой родной город в качестве футболиста на междугородний матч.

   Паренек ничего, хороший был хавбек! Маленький, увертливый, правда, в очках, но тем не менее меткий, сильный удар, верный пас, неутомимость.

   Окончив Новочеркасскую гимназию, он поступил в военное училище, был выпущен в офицеры в 1915 году; под разными предлогами отлынивал, на войну не ехал, устроившись не то в контрразведке, не то в комендатуре.

   Пришел 1917, началось разложение армии; Автономов походил на митинги, послушал ораторов Ростовского венерического госпиталя (где происходили наиболее страстные дебаты), потом заерзал, заметался и неожиданно проявил громадные таланты.

   Когда кавказская армия к осени 1917 хлынула в южные тыла, все руша и опрокидывая вокруг единственной железнодорожной артерии, Автономов подобрал две-три сотни смекнувших в чем дело, отобрал у кого-то пару пушек, полсотни пулеметов и на станции Тихорецкой, через которую прокатывались пьяные волны, устроил заслон.

   Угрозами, обещаньями, демонстративными расстрелами, при помощи слова и пули ему удалось навербовать десятитысячный до зубов вооруженный отряд, захватив броневик и великое множество военного имущества. Своих солдат он посадил в теплушки, для себя, где-то в районе Беслана, достал довольно чистый салон. И, нарядившись в черную черкеску, привесив золотую саблю (отнятую у выведенного в расход генерала) и красный башлык, Автономов в начале февраля двинулся на Ростов.

   В город, только что оставленный Корниловым, он зашел с юга 10(25) февраля; а в тот же день с севера явились матросы во главе с прапорщиком Сиверсом и Юрой Саблиным. Сиверс издавал на северном фронте "Окопную Правду" и с первых дней лета зарекомендовал себя в качестве инициатора братанья.

   Юра Саблин -- жеманный юноша с прямым английским пробором и ярко выраженными наклонностями альфонса -- был сыном покойного книгоиздателя, в университете значился в академической группе и носил шпагу, в московском совдепе в левых эсерах и ходил с громадным парабеллумом на красном шнуре. Октябрьской революции он оказал ценные услуги 29 октября, взяв штурмом во главе гренадерского полка московское градоначальство, которое без всякого успеха пытался защищать юрисконсульт и несколько дактило.

   На третий день, когда магазины Ростова были разграблены и предстояло перейти к сейфам, между обеими группами начались яростные столкновения с применением ручных бомб; Сиверс в качестве большевика идейного телеграфно пожаловался Троцкому; Троцкий (также телеграфно) приказал повесить Автономова. Над телеграммой Автономов посмеялся и на площади пред фронтом войск сжег портрет Троцкого, из Ростова тем не менее он решил уходить. На прощанье ему блестяще удалась ночная атака государственного банка, занятого караулом от местного донского совнаркома. И захватив для нужд своих и своей армии драгоценности, слитки, деньги банков ростовского и одесского (эвакуированного "на Тихий Дон"), для нужд только своих -- известную опереточную примадонну, Автономов перенес свои действия на Северный Кавказ, где за обладание нефтяным районом шла ожесточенная борьба меж туземцами, добровольцами и многочисленными авантюристами.

   Был здесь некий Владимир Тройский, блондин актерского типа, невыясненного прошлого. Его визитная карточка скромно гласила: "Владимир Тройский -- борец за свободу". Он любил полосатые веселенькие цвета и ходил даже в холода в летних брючках.

   Этого джентльмена Автономов подцепил где-то на полустанке и за талант легко и без боли взимать многомиллионные контрибуции сделал своим помощником. Однако очень скоро Тройский изменил патрону; с несколькими ротами Таманского полка он обосновался в богатом промышленном Армавире. Живя постоянно на вокзале в отнятом у проезжавшего французского курьера международном вагоне (с проломанными стенками), Тройский держал в подчинении провозглашенную им Армавирскую республику морской 16-сантиметровой мортирой Канэ, день и ночь направленной на соборную площадь.