Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906

— Батюшки, кто приехал, — весело сказал учитель, увидев доктора, а когда за доктором показался и я, он смущенно прибавил — Да, и вот еще кто…

Мы пожали друг другу руки, и учитель сказал, обращаясь к детям:

— Ну, делайте, что хотите, а мы вот с гостями уйдем ко мне чайничать.

— Ладно, — ответило ему покровительственно несколько голосов.

После этого, как будто неохотно, учитель обратился к нам:

— Ну, милости просим ко мне, господа… Уж не взыщите только — живем плохо…

— А вот увидим, увидим, — сказал доктор, входя в его комнату и, по привычке к низким дверям, наклоняя голову.

— Насчет этого без опаски, — усмехнулся Писемский, заметив движение доктора.

Большая комната учителя имела очень мало мебели: кровать, стол, два стула да шкаф некрашеный, еще не остекленный, весь наполненный книгами.

— Библиотека вот недурная, — без малого всю Иван Андреевич пожертвовал нам…

Библиотека действительно оказалась недурная. Кроме детских, было много книг, которым позавидовал бы любой интеллигент.

Я выразил по этому поводу удивление.

Писемский рассмеялся и ответил:

— На днях земский заехал тоже попить чайку и тоже обратил внимание на библиотеку. Теперь и побаиваюсь.

— Это уж новый, Горянов? — спросил доктор.

— Он, — лаконически кивнул головой учитель.

— Кажется, симпатичный? — спросил доктор. — Говорит о прогрессе.

— Вот увидим, — уклончиво ответил учитель, — садитесь, господа.

Мы с доктором сели на стулья, учитель на кровать.

— Иван Андреевич как? — спросил доктор.

— Мучается, — усмехнулся учитель.

И, помолчав, нехотя, заговорил полусерьезно:

— Да ведь в самом деле: ведь это богатырь, размах какой… Горы бы ему ворочать, а вместо этого игрушечные размеры каких-то жалких попыток с людьми, которые не понимают и не хотят понимать…

Молодой безусый Писемский, светлый блондин, горбился, постоянно смущенно проводил по своим коротко остриженным волосам и старался казаться старше своих лет. Он говорил тихо, убежденно, слегка нараспев. Но иногда вдруг сразу слетал с него серьезный тон, и он улыбался по-детски, удовлетворенный мсчастливый.

Он застенчиво спросил меня:

— У вас теперь, кажется, нет школы?

— Собираемся строить.

— А учитель есть?

— Нет еще. У вас школа ремесленная? — спросил я в свою очередь.

— Да, только средств мало, а ребятишки охотятся.

— Какие у вас ремесла?

— Да теперь пока переплетная, — я сам учу, — столярная. Иван Андреевич хочет с весны завести образцовые поля, да не знаю, как владельцы: денег у них уж очень мало, — ничего почти не дают на школу, — так из ничего и делаем, Иван Андреевич больше на свое жалованье. — Учитель пригнулся, хихикнул и развел руками. — А так можно было бы; есть замечательно способные, да, главное, охотятся, — все, положительно все.

Он помолчал и продолжал:

— Вот пчеловодство начали: Иван Андреевич раскошелился — дадановский улей нам выписал.

Он опять рассмеялся, вытянул руку и размашисто ударил другой по ней.

У людей, преданных своему делу, особая манера говорить, особый голос.

Как-то сразу это чувствуется, сразу заинтересовываешься их делом. Мелочь, мимо которой прошел бы и не заметил, в таком освещении становится яркой и красноречивой.

Как у хорошего повара из самой простой провизии выходит вкусно и аппетитно, так и у Писемского было уменье, была способность придавать вкус и аппетит своему делу. Делалось это как-то незаметно, само собой.

Через полчаса мы уже чувствовали себя здесь своими людьми.

В соседней комнате, отделенной от учительской только легкой переборкой, уже давно слышалась какая-то возня.

Учитель все время прислушивался и иногда улыбался про себя. Он не выдержал наконец и, подойдя к дверям, с нескрываемой улыбкой удовольствия посмотрел в открытую дверь. За ним заглянули и мы.

Учитель весело прошептал:

— Ишь, шельмецы…

В соседней комнате на столе кипел только что поставленный громадный самовар. Кипел весело, энергично, выпуская во все отверстия пар. Вокруг самовара суетилось несколько подростков учеников.

Один заваривал чай, другой держал рукой кран самовара, чтоб запереть его вовремя, третий расставлял чашки, а один, откусив здоровый кусок полубелого хлеба, жевал его энергично, взасос. Еще один, ни на кого не обращая внимания, лежал на кровати и читал какую-то книгу.

Заметив учителя, а главное, нас сзади, все смутились.

Учитель тихо объяснял нам:

— Это они из заработка кутят; тут из соседней экономии работу переплетную давали.

— Хлеб-то хороший? — спросил он у того, кто уплетал его большими ломтями.

— Хороший, — с полным ртом хлеба отвечал мальчик.

— Ну, ешьте и пейте, а напьетесь, к нам тащите самовар…

— А ты бери, что ль, теперь его, Шурка, — предложил маленький с острыми глазками мальчик.

— Ну, ладно, — ответил учитель, — мы сейчас еще не станем, дождемся Ивана Андреевича.

Учитель затворил дверь и заговорил, ни к кому не обращаясь особенно:

— Казалось бы, прямая выгода всем землевладельцам лично для себя заводить школы: ведь новая культура неизбежна, и нужны новые работники. Главным образом тут не идет у Ивана Андреевича дело не потому только, что не дают, не веря в эту культуру, ему денег, а потому, что и соответствующих рабочих нет: там машину сломал, там лошадь опоил, там корову упустил в мирской табун… то все, что здесь, конечно, еще пустяки, а если всю новую картину взять, — без новых людей откуда она возьмется? И положение такое, что приходится не дело делать, а тратить время и силы на то, чтоб Христа ради собрать, или хозяина земли убеждать в его же пользе. По подписке на постройку школы собрали, на счет Ивана Андреевича обставили — только лес барский.

— Вы много жалованья получаете?

— Восемь рублей и месячное.

— Владельцы платят?

— Владельцы месячное выдают, а жалованье из церковно-приходских сумм.

— Это церковно-приходская школа?

— Да. С одной стороны, в ней, конечно, больше свободы, чем в земской.

— Неужели?

— Гораздо больше, — мрачно, как эхо, повторил, входя в это время, громадный, широкоплечий Иван Андреевич. — Конкуренция у них с земством, а прав смотреть сквозь пальцы больше…

Там у доктора среди гостей размеры Лихушина скрадывались. Здесь он вырисовывался во весь свой рост, сильный, стройный, широкий в плечах, сухой и жилистый. Карие большие глаза напряженно смотрели из глубоких орбит, нижняя губа как-то пренебрежительно выдвинулась вперед. В то время как мягкая бородка и вьющиеся на голове волосы придавали всему лицу что-то молодое и нежное, энергичный сдвиг бровей сильный загар, глухой голос, напротив, производили впечатление мужества и силы. В глазах эти контрасты лица слились, производя сложное притягивающее впечатление… Было что-то удалое, и властное, и ласковое, как у женщины.

Поздоровавшись, он сел на кровати рядом с учителем и угрюмо сказал ему:

— Ну-ка, прочти, что нам пишут.

Учитель взял и стал внимательно читать.

Прочитав, он молча возвратил письмо.

— Ухожу, — решительно, односложно бросил Иван Андреевич.

— Слыхал, — усмехнулся учитель.

Иван Андреевич резко обратился ко мне:

— У вас, кажется, есть свободное место учителя.

— Есть.

— Возьмите меня.

— У меня и управляющего место свободно, — ответил я, радостно подумав, что вовремя приехал.

— Вы не шутите?

— Совершенно серьезно.

— Согласен.

Лихушин сверкнул глазами и протянул мне руку. Учитель растерянно спросил его:

— Взаправду?

— Видишь, — не смотря, бросил ему Лихушин.

— А не выйдет, что я вас сманиваю? — спросил я Лихушина.

Лихушин вспыхнул.

— Крепостной я, по-вашему, что ли? Мне вот предлагают распродать все: арденов, симменталов, деньги выслать, а на будущее время, если и сеять, то исключительно крестьянским инвентарем, который-де дешевле…