Милочка

Бабушка уже давно вела сидячую жизнь: из спальни она переходила в столовую — в свое кресло, из столовой, летом, в хорошую погоду, иногда ходила посидеть на балкон, оттуда опять возвращалась в столовую, а из столовой после ужина шла спать. Вот и все ее переходы в течение дня. Только еще изредка она спускалась в цветник и заглядывала в ближайшую к дому аллею.

Теперь же, когда она решилась повнимательнее заняться Милочкой, ей пришлось часто оставлять свое мягкое, покойное кресло.

Началось с того, что Милочка уговорила ее пойти с ней в сад и пройтись по двум или по трем аллеям.

— Ах, душечка! Я уж так давно не ходила туда! — отнекивалась бабушка. — Там, я думаю, сыро…

— Что вы, бабуся, где же теперь «сыро»? — возражала ей внучка. — Теперь и болота-то высохли. Почти две недели не было дождя…

— Ноги, милая, стары… силы у меня не прежние! — говорила бабушка: ей даже было страшно подумать о том, чтобы оставить свое покойное кресло и идти «шататься» по саду.

— Ничего, бабуся! Как-нибудь, потихоньку-помаленьку… Вам нужно ходить, моцион полезен, — а вы все сидите! Как же это можно! — убеждала ее Милочка. — Так ведь и без болезни больны будете… Непременно вам нужно гулять!

— Ну, уж немного пройдусь с тобой. Нечего делать! Уж очень хорошо ты уговариваешь! — сдалась, наконец, бабушка и, с улыбкой взяв Милочку за руку, пошла в сад.

На другой и на третий день повторилась та же история, и подобные прогулки стали совершаться каждый день. А Дуняша, указывая в окно на бабушку, с удивлением говорила Протасьевне:

— Смотрите, смотрите! Барыня-то в саду гуляет.

Когда Милочка являлась за бабушкой, чтоб идти гулять, та уже не сопротивлялась, не отнекивалась, — покорно оставляла свой чулок и, взяв костыль, брела за внучкой в сад.

Но садом дело не ограничилось. Милочка стала убеждать бабушку, что гулять все по одному и тому же месту довольно скучно, что было бы веселее пройтись по цветущим лугам, или по полю, посмотреть на зреющие хлеба, на тихую синюю речку, на серые деревушки, мелькающие вдали, на белую сельскую церковь, блистающую из-за перелеска своим высоким шпилем.

— Нет, Милочка! Не могу так далеко… сил моих нет! — говорила бабушка, самым решительным образом отказываясь идти далее своей липовой аллеи.

— Ну, бабуся, милая, попытаемся! — Сил хватит! — щебетала Милочка, ласкаясь к старушке и любовно заглядывая ей в лицо своими живыми, темно-карими глазками. — Мы здесь точно как арестанты… на что это похоже! Все ходим по одним аллеям, все только деревья да деревья. А там, бабуся, видно так далеко, там — простор, место открытое… Чудесно! Ну, хоть только загляните, сделайте несколько шажков, — маленьких, самых маленьких шажков! — Ну-у, бабусенька! Хорошая моя, пригоженькая!

Старушка с улыбкой взглядывала на внучку поверх очков, покачивала головой, но тем не менее сама давалась ей в руки.

И вот начались странствования по полям и лугам.

Старушка, опираясь на костыль, тихо брела по лугу, а Милочка со складным стулом на плече бежала впереди, напевая песенку о том, как птичку выпустили на волю, и она — «исчезла, утопая в сияньи голубого дня»…

Иногда Милочка останавливается, наклоняется над цветами, любуется ими, вдыхает их тонкий, нежный аромат, сама свежая, хорошенькая, как скромный полевой цветочек.

— Милочка! Я сяду! — кричит ей бабушка.

— А вон, бабуся, дойдем до того куста, там я и поставлю вам стул и отдохнем в тени! — откликается Милочка.

— Ох, уж ты, моя мучительница! — ворчит бабушка и плетется к кусту.

А там, в тени, уже раскинут ее складной стул и Милочка сидит на траве, с большим аппетитом кушая кусок черного ржаного хлеба, посыпанный солью.

— Ты это что ж, матушка? Черный хлеб ешь? Отчего же не взяла булки? — с удивлением спрашивает бабушка.

— А я люблю черный хлеб! — отвечает Милочка. — Не хотите ли, бабуся? Скушайте кусочек!

И она подает бабушке половину своего куска.

— Мне этого много, голубчик! — говорит старушка. — Прежде я корки любила, а теперь не могу их жевать, — зубы плохи, а мякиша, пожалуй, поем!

И вот бабушка и внучка сидят посреди цветущего, благоухающего луга, под голубыми летними небесами, и каждая по своему наслаждается пролетающими светлыми мгновеньями. Милочка доедает хлеб, крошки сбрасывает на траву и говорит про себя:

— Пусть птички поклюют!

Бабушка смотрит на нее и улыбается. Милочка, как веселый, шаловливый котенок, то присядет, то приляжет, то перекатится с боку на бок, то лежит смирнехонько на спине и смотрит в глубь ясной, сияющей лазури, прислушивается к пению жаворонка и, закрыв глаза, подставляет свое разгоревшееся личико под поцелуи легкого, перелетного ветерка, и ветерок нежит, ласкает ее… Волосы ее растрепались, губы полуоткрыты, Милочка шепчет:

— Как хорошо!

Бабушка соглашается и говорит:

— Да, милая, хорошо!..

Здесь я должен заметить, что окно в спальне бабушки целые дни оставалось открытым, и бабушка от того не простужалась и вообще не испытывала никаких дурных, неприятных последствий.

Старушка даже как будто перестала бояться своего прежнего, постоянного врага — «сквозного ветра».

Хотя бабушка и называла про себя Милочку своею «мучительницей» и ворчала на нее за то, что Милочка заставляет ее, старуху, ходить так далеко и «шататься по полям», но зато бабушка, действительно, стала лучше себя чувствовать, бодрее, живее, и отлично спала по ночам.

Теперь она стала охотнее лечить своих деревенских соседей, приходивших к ней за помощью.

Когда к Милочке собирались ее деревенские знакомые, порция угощения для них с каждым разом все увеличивалась, и бабушка не только не жаловалась на детский крик и шум, но даже сама иногда показывалась в залу, когда ребятишки играли в жмурки или в кошку и мышку, и с улыбкой смотрела поверх очков на ребят, осторожно пробираясь вдоль стены, чтобы не помешать играющим.

Милочка дома привыкла пить чай после обеда. В Ивановском господском доме послеобеденное чаепитие было вовсе не в обычае, но в угоду Милочке после обеда стал подаваться самовар, и бабушка скоро привыкла к послеобеденному чаю.

Милочка вставала рано, в шесть часов, бабушка просыпалась почти в то же время, но любила полежать в постели. Тогда Милочка являлась к ней с поцелуями и рассказывала о том, что она уже сбегала купаться, что вода чудесная, такая свежая, и заставляла бабушку подниматься с постели.

Испокон веков в Ивановском было заведено ужинать в девятом часу, а в десять — все в доме уже спало, кроме мышей и выходивших на охоту за ними кошек. Теперь же этот порядок был нарушен. Ужинать иногда садились в половине десятого, да после ужина бабушка сидела еще с полчаса и долее.

Когда бабушка уже собиралась идти спать, Милочка взбиралась к ней на колени и упрашивала ее посидеть еще «минутку». Тут между ними начинались тихие разговоры, или рассказы, и милочкина «минутка» иногда тянулась довольно долго… По просьбе Милочки, бабушка иной раз принималась рассказывать о том, как она училась в институте, какие у нее были подруги, как они жили, какие были у них учителя и классные дамы.

— Вы, бабуся, и теперь хорошенькая, но прежде, в молодости, я думаю, вы были красавицей? — однажды спросила Милочка.

— Не знаю, душечка! Люди говорили, что была недурна, — ответила бабушка. — Ведь уж это было давно… Тридцать лет я замужем была, да уж больше двадцати лет прошло после того, как мужа, твоего дедушку, схоронила.

И старушка тихо вздохнула.

— А дедушка был добрый? Вы с ним не ссорились? — продолжала Милочка.

— Он был горячий, вспыльчивый человек, но добрый. Конечно, бывало, и спорили, но больших ссор не было, жили дружно.

— Вам, бабуся, жаль его?

— Конечно, милая, жаль… да ведь что ж делать!

— А вы желали бы, чтобы дедушка возвратился и опять стал жить с вами? — немного погодя, спросила Милочка.

— Кто умер, душечка, тот уж никогда не возвратится к нам! — с грустью промолвила бабушка, задумчиво смотря в окно на тихий, потемневший сад, на ту пору посеребренный трепетным месячным сиянием.