Семь дней творения

В комнату Люба их по обыкновению не пустила, и они пили здесь - под грибком, и мутный мартовский снег оплывал над ними, и все у них было позади: молодость, надежды, жизнь, да и, собственно, разве подходило назвать жизнью цепь всплесков боли и отчаянья? Нет, не саднила больше у Ивана душа, даже привычка говорить "по Богу" давно забылась. Он словно оброс весь дикой и непробиваемой глухотой ко всему, и ничто больше не могло вывести его из этого мертвого равновесия.

Небо над ними набухало сырой тяжестью, все вокруг, сплюснутое ею, как бы втискивалось в землю, и, казалось, там - за серой толщей - уже давно ничего нет: ни солнца, ни звезд, ни самого неба, а есть только пустота мутная и липкая, как этот дождь.

Тусклая, как старая щука, Люба - голова дынькой, облепленная грязно-седой паклицей,- зыркала на них из-за окна без искры света глазами, и исступленное бормотание ее карабкалось через форточку во двор. Но ей, её осатанелой злобе не под силу было пробиться в обуглившуюся до дна Иванову душу.

Когда плотник в третий раз стал проделывать свою пальцевую манипуляцию, во двор с низко опущенной головой вошел Никишкин в торопливом сопровождении всхлипывающей "половины". Шел он против обыкновения медленно, ступая тяжело и неуверенно. За годы он сильно оматерел и раздался вширь. Капитанские погоны ладно вливались в его подобревшие плечи. Поровнявшись с палисадником, Никишкин неожиданно вскинулся.

- Это что же такое, а? - Набрякшие никишкинские щеки, матово синея, тряслись. - Это как же понимать прикажете, а?.. Такой день, а, такой день, а вы здесь водку жрете! Да вас, сучьи дети, да вас... - Он задыхался и, кинувшись к Лашкову, схватил его за плечи и начал бешенно трясти. - Где флаг? Где флаг? вражья твоя душа, я тебя спрашиваю! - Он вдруг отпустил дворника и затрясся, зашелся в плаче. - Сукины дети!.. Сукины дети!.. Маша, Маша! - Никишкин повис на ясене. - Какие муки он за всю эту шантрапу принял, какие муки!.. Он их из грязи, из навоза вытащил, в люди вывел, а они водку жрут!.. Лакают!.. - Никишкин снова встрепнулся и снова кинулся к Лашкову. - Гнида, гнида ты! Да я тебя враз шлепну! - Его подрагивающие пальцы уже ерзали по пуговице на заднем кармане галифе. - Грязь!.. Чуешь?

И как Василий ни был пьян, понял, что смерть и впрямь щекочет его под носом; недаром все сокольническое жулье икало от одного имени начальника режима Бутырской тюрьмы Никишкина. Но вдруг вялая левушкинская рука оттолкнула дворника в сторону, и сам плотник встал впереди, заслонив его от соседа, и брошенная им с размаху наземь гармошка коротко рыданула.

- А ты меня,- тихо и как бы даже просительно начал Иван,- меня хлопни из своего пугача. - Но постепенно лицо его наливалось кровью, и вскоре он уже почти кричал в лицо оторопевше-му Никишкину. - На, хлопни! Я ее - жизни - не видал, да и не увижу боле. Так зачем она мне - жисть. Ты ее с казенными щами сожрал... Я сына хотел на дантиста выучить, а где он - сын, а? И по твоей милости... Я весь век свой по рассейским пристаням горе мыкаю... Из-за тебя, собака! Так на - хлопни! - Он рванул на себе ворот косоворотки. - Что же ты?

Жидковат был на душу начальник режима, не выдержал натиска, взял тоном ниже:

- Ну, ну, не очень ты распоясывайся. В случае, лишний карцер у меня и для твоей милости найдется. Нальют зенки, несут чёрт-те знает что. Я еще с тобой в другом месте поговорю. - И, уже отходя, бросил через плечо Лашкову: - Траур, чёрт, траур. Чтоб флаг у меня одним мигом был вывешен. Проверю. И пошел. - Вражье племя...

Левушкин схватил с земли гармошку и, уже совсем издеваясь, прогорланил ему вслед:

Как у наших у ворот

Все идет наоборот:

Воспитательный народ

Жрет дерьмо и не блюет.

- На-кось, выкуси!

XXI

Раньше - до болезни - Василий Васильевич не замечал множества самых занятных вещей: вот хотя бы солнца. Оно существовало для него в будничной слитности со всем окружающим, такое же привычное, как дождь, ветер, воздух. Но с недавних пор оно стало жить своей, отдельной от него - Лашкова жизнью. Солнце теперь можно было услышать, ощутить обонянием и даже потрогать наощупь. Солнце работало и уставало. Солнце с удивительной целесообразностью передвигалось с места на место. Солнце радовалось и негодовало. У солнца имелись друзья и враги. А Василий Васильевич оставался в стороне, отделенный от всей этой благодати смертной чертой болезни.

Василий Васильевич словно открывал для себя мир заново. Казалось, не было в этом дворе места, не знакомого ему до мельчайших подробностей, но предметы и вещи, существуя теперь сами по себе,- вне его - начали представать перед ним теми же, что и в младенчестве, загадка-ми. Вот вроде в котельной Василий Васильевич провел чуть не четвертую часть жизни и, можно сказать, сросся с запахами ржавчины и теплого шлака, а сейчас она темнеет прямо против его окна, таинственная и зовущая, как вход в преисподнюю. Как ни странно, но старик с остротой первооткрывателя вновь и вновь осмысливал вроде бы сотни, тысячи раз усвоенные понятия: "забор", "дерево", "мячик". И каждое из них впервые открывало ему свои удивительно простые тайны.

"Но ведь всегда, всегда было так,- рассуждал он. - Неужели нужна смерть, чтобы заметить, почуять все это?" И ему стало не по себе. И, как обычно в таких случаях, он потащился вниз - во двор, чтобы замять, заглушить в ходьбе, в случайном разговоре внезапно подступившую к сердцу жуть.

Во дворе около колонки, слегка подрагивая, урчал бульдозер. Бульдозерист - долговязый парень в берете и брезентовой робе мыл под краном резиновый сапог. В блистающем зеркале голенища плыло небо.

- Опять копать? - опускаясь на скамью, прямо против парня, спросил Лашков, спросил не ради любопытства, а так, чтобы завязать хоть какое-то подобие беседы. - Пятый раз...

Бульдозерист не оторвался от своего занятия и даже не взглянул в его сторону. Он только мотнул головой в угол двора, где лепилась к котельной заброшенная хибара Штабеля, и деловито пояснил:

- Вон тот "колизей" сносить буду. Конторе кирпич нужен. Вот так, старик.

У Лашкова сразу же отпала всякая охота к разговору. Домишко этот о двух окнах он считал частью себя самого. Вместе со Штабелем и Ваней Левушкиным Василий Васильевич вложил в него не только труд, но и частичку того, что остается после. После тревог и забот, после буден и праздников, после войн и замирений. Но вот пришел этот деловой сопляк в брезентовой робе, и ему наплевать на водопроводчика Штабеля и на его хибару. Ему дела нет до того, что останется после испитого старика на лавочке. Конторе нужен кирпич, и какие еще там могут быть тары-бары.