Фашист пролетел

Адам не уверен:

- Как сказать...

- Никакого сравнения! - говорит Александр.

- И моя никакого! Только в обратную сторону, - говорит Мазурок. Крокодил! Как мой батя ее, не пойму.

- А я понимаю, - говорит Александр. - Выражаясь инцестуозно.

- Слова из спецхрана... Где ты подковался?

- Мальчики, что мне делать?

- Ну, попрет. Армии боишься?

- Хуже. Грозит посадить.

- Брось...

- В лагерь, что ли?

- Не на кол же, - говорит Мазурок. - На каком основании?

- По новой статье, говорит. Что за статья?

- Есть такая. Диверсантов от литературы распространял?

- Каких диверсантов?

- Роман Пастернака? Бредни Тарсиса? Синявского с Даниэлем? "Что такое социалистический реализм"? "Говорит Москва", "День открытых убийств"?

- Обижаешь. Что я вам, книжный червь?

- Трепался? Анекдоты травил?

Стенич повинно молчит.

- Значит, слушай сюда, пацаны. Статьи, о которых она говорит, появились в УК не случайно. Комитет настоял. Андерс?

- Весь внимание.

- Помнишь, как ты выступал в ресторане? Твое счастье, что обратной силы закон не имеет... - Стекленея глазами, Мазурок шпарит, как на экзамене:

Систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, равно изготовление или распространение в письменной или иной форме произведений такого же содержания, наказывается лишением свободы на срок до трех лет, или исправительными работами на срок до одного года, или штрафом до ста рублей.

Сто Девяностая-Прим.

- В устной форме? - Стенич хватается за голову. - Подпадаю...

- Dura lex, sed lex. Суров закон, но это закон. Отныне язык за зубами держать.

- Мальчишки... Мои вы красивые... СОС!

Адам, вдруг заикаясь:

- М-может быть, ее...

- Нет! - пресекает Стенич. - Нет. Никаких фантазий на темы русской классики. Разве... разве что по картине "Три богатыря", чтобы заткнуть не только рот...

Непонимающе они глядят, как этот бедняга допивает, ставит фужер на бледно-салатовый пластик, обнесенный по периметру алюминием, наваливается, отчего три ножки подскакивают:

- Соблазните Аиду!

* * *

Он приходит в себя на бордовом диване.

На спинке стула зеленый пиджак "букле". Что по-французски, сказала она, означает "колечками". Но пиджак швейной фабрики "Комсомолка". Двадцать пять рублей вложено, чтобы было в чем ходить на работу, с которой в минувшую пятницу он уволился по собственному желанию. Извлеченный из бокового кармана платок он использует, сворачивает и сует обратно в пиджак.

Берет со стула недопитую чашку и, обоняя свежевытертый запах на пальцах, выпивает стылый кофе до гущи.

- Красивая чашка.

- Из Австрии. Сварить ещё?

- Давай доиграем.

Они снова садятся за стол.

- Как ты думаешь, что с нами будет? Так ты останешься без королевы...

Он возвращает фигуру:

- Пардон...

- А так тебе мат.

- Разве?

Она очищает доску.

- Нет, серьезно? Что у нашей любви впереди?

Он пропускает пальцы сквозь длинные волосы своего, как выражается отчим, "загривка", руки сцепляет за головой. Закрывает глаза, чтобы лучше вглядеться.

- Не знаю. Даже солнце остынет.

- А пока не остыло?

- Два варианта. Ради тебя я останусь. Перейду на дневное, ты снова поступишь в иняз. Две стипендии, семьдесят рэ. Уйдем от родителей, будем снимать. До диплома. Пять лет. Конечно, я буду писать, пробиваться. Под стук машинки родится ребенок. Бабушкам не отдам. А если командировка? Я ведь газетчик. С болью в сердце придется. Одноклассники будут во всем обгонять, не скрывая от этого гордости. Квартира? Годам к сорока, может быть, достоюсь до отдельной. На окраине. Она к тому времени будет подальше, чем та, где сейчас.

- Повеситься можно... А второй?

- Я уеду.

- Без тебя я погибну.

- Будем летать. Ты ко мне, я к тебе. Летом на Черное море поедем вдвоем.

- Все пять лет?

- Почему? Я вернусь за тобой. Как только опубликуют.

- А когда это будет?

- Не знаю. Приложу все усилия.

- Мама говорит, что в твоем возрасте Шолохов уже издавался. А теперь у него даже свой вертолет. И открытый счет в Государственном банке. А Симонов...

Она вскакивает, услышав замок. Гасит сигарету, накрывает местной газетой, где телепрограмма вперед на неделю основательно проработана от руки красным цветом.

Из прихожей одышливо:

- Елочка? На работу не опоздаешь?

В проеме мать с авоськами.

- Добрый день! - поднимается он. - Вам помочь?

Не отвечая, его осматривают с ног до головы, уходят, появляются налегке:

- Снова купаться пришли? Что, у вас в Заводском перебои с горячей водой?

* * *

Стенич матерится шепотом, смотрит на часы.

Окна выходят на Драматический театр. Фонари освещают деревья Центрального сквера.

На концертном рояле фотографии в рамках. Главные роли. Получение премий, наград. А вот она в первой шеренге, на партизанском параде в разрушенном городе. Кубанка с лентой. Грудь, обтянутая гимнастеркой, демонстрирует новенький орден. Руки на автомате ППШ.

- Дивчина красивая.

- Кто спорит? Двадцать три года назад. А где же фотка с волюнтаристом? Никак убрала?

Хозяйка входит, как на сцену. Слой грима такой, что лучше бы смотреть с галёрки. Ярко-пшеничные волосы. Вся в черном, а в стратегических местах полупрозрачном.

Встают навстречу. Поздравляют. Хрустит целлофан, снимаемый с мимозы.

- Водка уже теплая. К столу!

Стенич держится хорошо, только под мышками рубаха потемнела.

- За наших возлюбленных!

На множественное число ему грозят тяжелым перстнем, но Стенич тут же наливает снова:

- Вторую каждый пьет молча!

- Ты мальчиков не спаивай. Сегодня должно им быть во всеоружии. А то девчата подъедут, а они...

Это вымысел Стена - студентки из общежития. После третьей он за ними отправится - без возврата. Зная об этом, Мазурок говорит:

- А зачем девчата? Лично я уже привык без них. Аида Михайловна, ведь хорошо сидим?

- Лучшие наши актрисули! Отборные красули! Поиграем, попоем, пошутим, потанцуем. Целоваться захочется, робеть не надо! Как говорится, жилплощадь позволяет.

- А нам уже хочется! С вами!

Стенич бросает взгляд на Мазурка. Не гони, мол, картину. Толкуется, как ревность:

- Опасные, Стасик, у тебя друзья...

- И не говори.

- На комплимент ответим классикой... Она другому отдана и будет век ему верна. Я чую что-то или...

- Вповалку обожает со времен партизанских зимовок, - заверяет Стенич, когда Аида выходит "проведать гуся". - Все будет, как по маслу. Только наливайте ей побольше.

- Всё-таки подло, - говорит Мазурок. - В Женский день... И она мне действительно нравится.

- Тем лучше. Ну: ни пуха!

- К черту!

Они слышат из прихожей: "А ну-ка, кашне мне надень! Не задушит! А то разбежался..."

- Из Варшавы мохер привезла, а он: "Душит!"

Мазурок, зажимаясь атласной подушкой, упадает с дивана на шкуру медведя, разбросавшую лапы.

- Неужели готов?

- Что вы! Меньше литра его не берет... - Адам хлопает Мазурка по рыдающей спине.

- В папу, значит, пошел. А чего это он?

- Хохотун разобрал.

- Кто?

- Смешинка! По-моему, глухая, - говорит он ей вслед, - хотя жопа вполне.

- Но лицо! - говорит Александр.

- Лицо женщины - жопа.

- У Сада написано?

- Мать моя говорит. Она своей жопой гордится.

- Моя тоже.

- У твоей и лицо ничего.

- Повезло вам, - говорит Мазурок. - Аида Михайловна! Не возьмете меня в сыновья?

- Взяла бы, да папа тебя не отпустит. Голодные, мальчики? Кажется, гусь удался. Сейчас потомим его, и... Где же Стасик, девчата?

- Неужели с нами вам скучно?

- Нет, но...