Мы не успели оглянуться (Предисловие к роману Фашист пролетел)

Рубен Давид ГОНСАЛЕС ГАЛЬЕГО

Предисловие к роману "Фашист пролетел"

Мы не успели оглянуться

(Сергей Юрьенен. "Фашист пролетел", роман,

"У-Фактория", Екатеринбург, 2002).

Не успели. Еще совсем недавно. Несколько лет назад.

Мы были маленькими, 9 мая от блеска медалей слепило глаза. Ветераны выступали с трибун, рассказывали героические истории и клялись, что не допустят, что предотвратят и предупредят.

Время прошло. Мы шагнули в следующее тысячелетие. Все изменилось. Все осталось как было. Они маршируют. Их много.

Фашист пролетел. Пролетел над страной, прошелся армейским сапогом, прополз по-пластунски, на четвереньках, просочился изданной официально книжечкой "Майн Кампф", название которой не нуждается в переводе, а автор в представлении. Опубликовали эту писанину усатого сумасшедшего с благосклонного позволения другого такого же, не менее усатого, еще до войны. Так что война тут как бы и ни при чем, война не в счет. Книга была издана, прочитана и оценена широкой публикой.

Почему? В России, где тысячелетний уклад предписывал общине заботиться об убогих, где самоуничижение перед власть имущими вечно переплеталось с безграничным стремлением к свободе? В бескрайней Империи, самой бесконечностью своей манившей рабов к побегу, воле и неповиновению, в которой рекрутского набора боялись никак не менее смерти и как покойника оплакивали будущего солдата? Как такое могло произойти? Россия и фашизм, невозможное безумное сочетание. Нелепый сюжет для буйной фантазии прогнившего насквозь хлипкого интеллигента.

Могло произойти. Произошло, к сожалению.

На очередном витке бесконечной спирали мироздания все повторилось. Повторилась беспощадная жестокость перестройки и перековки старого мира. Ничего нового, это уже было в Российской истории не однажды. Может быть, у большевиков было более совершенное оружие, чем у Грозного и у Петра. Может быть, большевики решили раз и навсегда изменить установленный уклад размеренной и неторопливой азиатской страны, и именно поэтому вынуждены были убивать быстрее и больше своих знаменитых предшественников.

Не верю. Исходя из собственного глубокого убеждения, что человечество постоянно в своих циклических безумствах, уверен, - дело в элементарной нашей забывчивости и лени. Деяния большевиков описаны и широко доступны, они ужасают, так как были относительно недавно. Подвиги же Грозного и Петра, приукрашенные ретивыми историками, кажутся не столь кровавыми, реформы не слишком радикальными, а убийства собственных детей вовсе не убийствами, а вполне разумными и обоснованными политическими шагами. Мы помним объединение России и картошку, усиление роли Москвы и возведение города на Неве. Число же погибших в ходе реформ нас интересует мало. Мы гордимся Москвой и Петербургом, едим картошку и не вспоминаем при этом о кровавой цене прогресса. Картошка - вот она, в тарелке, а жертвы репрессий далеко в прошлом, очень далеко. Да и были ли эти жертвы вообще? А если и были, так ли их было много, как пишут? Врут, наверное, преувеличивают. Так лет через триста будут вспоминать величие деяний генералиссимуса. Укрепил, объединил, защитил. Вспомнят индустриализацию и битву за Сталинград, Белку и Стрелку, Циолковского и Гагарина, - все припишут ему, все поставят в заслугу. И даже гибель сына еще более возвеличит его бессмертный облик. "Я солдат на генералов не меняю", - будут восхищенно цитировать наши потомки. Впрочем, зачем ждать триста лет? В наше сверхбыстрое время хватит и жизни одного поколения.

Я не могу судить. Не могу отрицать эту необходимую и неизбежную часть истории, - череду бесконечных убийств и преступлений. Так было, так есть. Это - реальность. Убивали лучших, умных и сильных, самых смелых и свободолюбивых. Те, кто успел спрятаться, зарыть голову в песок, закрыть глаза и уши - выжили. Те, кто позволил себе восхитительную роскошь жить не думая, подчиняться правилам игры и полюбить эти правила искренне и безоговорочно, - выжили. Выжили, значит, победили, а победителей не судят. Выжили, передавая друг другу через поколения под пристальным наблюдением тоталитарного ока бесценную память об иной, более свободной жизни. Убивать можно лишь до определенного предела, после - элементарная нехватка рабочих рук. Бесконечно врать - занятие еще более безнадежное.

Человеческий организм - вещь очень хрупкая. Без еды можно прожить месяц, без воды - не более недели, без кислорода - пять минут. Через пять минут наступает смерть. Рано или поздно приходится есть, пить и дышать. Дышать - прежде всего. После смерти Сталина на высочайшем уровне решили приоткрыть форточку. Приоткрыли немного, чуть-чуть, но этого оказалось достаточно. В огромном душном бараке приоткрытую форточку заметили не все. Большинство уже притерпелось к теплому спертому воздуху уютного стойла. Но те, кто заметил, те, кто подошел к форточке и вдохнул свежего морозного воздуха, отравились им навсегда. Да, именно отравились, я ничего не перепутал. Им бы спокойно жевать сено, честно ходить по кругу, толкая скрипящие несмазанные винтики страшной машины. Они должны были полюбить эту великую машину, слиться с ней в экстазе подчинения. И, посвятив бездушному механизму лучшие годы, отдав крысиной возне душу и тело, со слезами умиления принять от власть имущих ордер на трехкомнатное стойло и пожизненное право на получения чрезвычайно питательных консервов. Но, отравленные чужими книгами и враждебной музыкой, они уже другими глазами смотрели на родную страну, они хотели чего-то иного, несбыточного, но не менее великого и правильного.

С семи лет, с первого класса школы мы рисовали в тетрадках фашистские кресты. Рисовали, старательно обводя клеточки решетчатой тетради. Еще мы писали в тетради трехбуквенное неприличное слово. Это слово, запрещенное, как и свастика, и как свастика притягательное в своем запрете, мы писали в тетради абсолютно безнаказанно. Левая часть буквы "х" удобно дорисовывалась до правильного круга, а с добавлением верхнего хвостика превращалась в безобидную букву "в". Правое полукружье спокойно превращалось в букву "о". Из буквы "у" без особого труда можно было выписать букву "д", а "и краткая", казалась недоделанной первой буквой русского алфавита. Безобидное слово "вода" перетекало из тетрадки в тетрадку, убеждая взрослых в нашей лояльности, а нас - в неистребимости широко известного слова. Фашистский крест, нарисованный по клеточкам, при добавлении всего четырех аккуратных палочек становился простой геометрической фигурой, квадратом, разделенным на четыре части по горизонтали и вертикали. Нарисованные же рядом, квадраты эти сливались в бесконечную решетку, законспирированную самым тщательным образом. И, если в небрежно нарисованном и обведенном слове "вода" еще можно было при достаточном старании различить следы "и краткой", то решетка скрывала череду крестов безошибочно. Факт этот радовал, так как взрослые реагировали на обнаруженный в тетради ребенка враждебный символ гораздо сильнее, чем на относительно безобидное матерное слово.