Записки мерзавца (сборник)

   Столетие, отделяющее нас от Грибоедовской Москвы, прошло по касательной в смысле соотношения сил и количества "людей". Тупицы оставались тупицами, таланты талантами. Вместо опереточных персонажей тридцатых годов мы располагали в 1910--17 среди профессоров владельцем косметического института Статкевичем, который в лекциях по физиологии большую часть времени уделял характеристике выдающихся коллег: Макс Ферворн женился на старухе с миллионом и оттого имеет возможность фантазировать, Гельмгольц -- сумасшедший и онанист (!), Зигмунд Фрейд -- шулер и растлитель девочек и т. д. Своего предшественника по кафедре Статкевич изображал рядом неприличных жестов и обвинял в краже казенного спирта... Сам же суровый обличитель иноземных физиологов вступал в какие-то сделки со скаковыми жокеями и в течение ряда лет инвентарь университетского института перевозил к себе в парфюмерный...

   Статкевич был далеко не одинок. На медицинском факультете его достойным сотоварищем являлся хирург Венгловский, ежемесячно писавший в министерство доносы на своих товарищей, причем профессора, не запятнавшие себя либерализмом, но лично ему неприятные, отмечались стрелкой с указателями в обе стороны; примечания гласили -- хирург Березовский (ближайший коллега Венгловского) держит нос по ветру, Вагнер (терапевт) попахивает шантажом и заискивает пред евреями и т. д., такой-то женился на еврейке, такой-то принимает студентов у себя на дому и раздает прокламации...

   На историко-филологическом факультете процветала система непотизма: ректор Любавский (историк) и декан Грушко (классик) ревниво отстаивали факультет от вторжения свежих сил. Кафедра западных литератур пустовала в течение многих лет, пока ставленник декана бездарный безвкусный старик Розанов удосужился написать докторскую диссертацию. Историю русской литературы читал некто Сперанский; неповоротливый, кряжистый мужчина, для которого русская литература кончалась Державиным, монотонно барабанил он год за годом свой курс, составленный в доисторические времена. Студенты ходили на его лекции не больше двух-трех раз в течение семестра, каждый раз на пять-десять минут, единственно для того, чтоб увидеть его шершавый профиль склоненным над литографированным курсом и убедиться, что ничего нового нет и не может быть.

   Шли девятисотые годы. Каждый день приносил книги Гершензона, Белого, Вяч. Иванова, Брюсова, каждый вечер в кружках и собраниях воскресала русская литература. Ленивый старик не шелохнулся. Сонную массу добродушия, самоуверенности, презрения ко всему внеуниверситетскому он твердо решил пронести до конца дней...

   Но самую любопытную картину представлял факультет юридический. Почти все кафедры находились в распоряжении лиц явно не пригодных, назначенных на скорую руку, дабы насолить ушедшей профессуре.

   Маленький чиновник министерства иностранных дел, служивший по консульской части где-то на ближнем Востоке, оказался профессором международного права, и энциклопедии права одновременно. Что он читал?! Каково было его слушать после Комаровского и Евгения Трубецкого! Бог ему судья... Но у ближневосточного дипломата были по крайней мере хорошие манеры, отличный голос, внятная дикция, всегда выбритое холеное лицо. Он в глубине души сознавал оригинальность своего положения и старался не быть в тягость ни студентам, ни коллегам. Хуже обстояло дело с историей русского права. Крошечный старичок, тайный советник, обладатель всех возможных орденов, ленточек, застежек, звездочек, профессор Филиппов имел сверх всего за своей спиной около восьмидесяти лет верноподданной службы, в течение которых он разучился преодолевать сонливость. На вступительной лекции он держался с полчаса, на остальных не более четверти часа. Потом в аудитории наступала полная тишина, доносилось мерное посапыванье... Изредка старик вздрагивал, пытался продолжать чтение, но тщетно... Задолго до истечения двух часов курьер брал его под руку и уводил домой.

   Остальные кафедры за исключением государственного права (Сергей Котляревский) занимались или рамоли типа Филиппова, или ласковыми телятами, сумевшими подвернуться вовремя под руку министра. Состав студентов как нельзя более соответствовал подбору профессоров.

   Первая революция, последовавшие судебные процессы, оживление политической жизни страны сделали карьеру юриста заманчивой мечтой многих тысяч русских юношей. Легкость же окончания этого факультета, отсутствие обязательных практических работ, ничтожность отнимавшегося времени привлекли целые толпы пилигримов. Одни не могли бывать ежедневно в университете из-за условий материальных, другие из любви к кутежам, третьи из-за желания покидать родную провинцию лишь на время экзаменов и т. д. И из 2000--3000 студентов-первокурсников к концу семестра университет посещало не более двухсот, а серьезным занятиям отдавалось не более тех же роковых десяти-пятнадцати фанатиков.

   Студент в косоворотке день и ночь торчал или в столовке, требуя перевыборов марксистского правления на народническое, что, по-видимому, должно было отразиться на качестве обедов, или в очередях "на Шаляпина", "на Собинова", "на художественников"... Студент в смокинге (мундир и шпага отжили в Москве свой век) вечером ездил в балет, к Яру, в Стрельну, на бал, в дом свиданий, утром спал, днем выходил на Кузнецкий. Учиться не хватало времени ни тем, ни другим, да и не было желания.

   Раз в неделю -- большей частью это случалось по субботам, в пять часов вечера, когда на Моховой уже желтели огни трамваев, в большой юридической аудитории появлялся странный человек. В нем было то неопределимое, что французы обозначают словом -- bizzarre. Длинный-предлинный, отчаянно худой, мефистофельская, хотя и светлая бородка, огромные острые презрительные глаза, голос чудовищной, нервной экспрессии, резкий, как удар бича, отточенный, как лезвие бритвы. Однажды курс своих лекций (именовавшийся "методологией юридических наук", но вмещавший в себе весь юридический факультет) он начал такими словами: "Многие герои Достоевского, входя в комнату, говорят -- простите, это только я... Я поступаю иначе. Я говорю, входя в вашу аудиторию, -- это я..." Лекцию о Петражицком он начинал обещанием доказать, что Петражицкий: 1) ненаучен, 2) аморален, 3) некультурен... Разговор о Скрябине -- воплем: "Скрябин писал в своих симфониях о таких половых мерзостях, что я не решаюсь посмотреть в лицо соседке по ложе..."

   Молодые студенты трепетали от одного звука его голоса. К нему на экзамен (он в числе других доцентов экзаменовал по энциклопедии права) не решался идти ни один смокинг, ни одна косоворотка, хотя уже заранее, не ожидая ответа, он ставил "весьма"...

   "Теперь, -- говорил он, -- когда вы, коллега, добились желаемого, расскажите, что вы знаете. Можете взять любого автора, любую школу. Все, что хотите. Лишь бы действительно знали..." Студент бледнел, предчувствуя подвох, и пробовал начать рассказ. Но каждый его промах раздувался экзаменатором до размеров гигантского невежества, каждое его слово вызывало град насмешек. После двух-трех попыток студент признавался, что ему не о чем рассказывать, что он ничего по-настоящему не знает... Получал зачетную книжку с "весьма" и в панике бежал.

   Десять-пятнадцать очередных роковых фанатиков успевали понять к концу года, что кроме номеров, рассчитанных на устрашение, у белокурого Мефистофеля есть еще громадная жуткая школа. Тот, кто хотел заниматься, становился его яростным поклонником. В чем же заключалась его школа? Право, взятое в его реальных соотношениях с силой, государство, понятое так, как его понимал Гегель, -- эти схемы не покрывали сущности странного доцента. Дух права проникал у него во все отрасли жизни, в каждую малейшую ячейку. Его право требовало, хватало за шиворот, заставляло: ты мне должен!.. Императив становился сторожем бытия, и жизнь кончалась там, где не было императива.