Былина о Микуле Буяновиче

— Не поминай про это. Знаю! Сам терзаюсь теперича, ну только нету силы обуздать себя. Ну, жаден был я до воли, жаден был до баб и не умел себя обуздывать… Ну, вот и наказал меня Бог, али дьявол. Ну, ты же мне прости это и думай, думай про меня… А ежели, узнаю, што ты про меня думать перестала, пропаду я сразу. Пропаду…

— Пропаду… А што же мы разве не пропали?

— Нет, не пропали! Ей-Богу не пропали! Вот увидишь! Только бы тебя мне с глаз не потерять. Ну, не пропали ж! Верь, што не пропали! — он показал вниз на пасеку, — Гляди-ка-ся!.. Гляди-ка: тут я раз с отцом у старика гостил, у пасечника… И чудно было, как ровно в сказке, аль во сне. Тут мы тогда на наше горе все враз встретились.

Он умолк и отвернулся от Анисьи, а она, не слушая его, или не понимая, полными слез глазами посмотрела вдаль на реку, на луга и на горы и с пронзительной тоской запричитала:

— Прощайте горы мои родимые! Прощайте речки мои быстрые! Прощай молодость моя бесталанная. Прощай воля моя, воля раздольная! — она заплакала и зашептала, — Погубили мы жисть нашу с тобою… Погубили.

И вдруг, тут же со слезами на глазах, прислушалась к чему-то в самой себе и тихо, удивленно засмеялась.

— Ну, што? Што ты? — испуганно спросил Матвей.

И оба замолчали, подавляя в себе слезы, даже вздохи. Она взяла его руку и положила себе на живот.

— Шевелится!.. Слышишь? — и еще горше зарыдала, — Арестаненочек мой махонькой!..

Больше они ни о чем не могли говорить. Слышали, как что-то говорила арестантам Августа Петровна, но не понимали. Глубоко ушли в свое, новое, огромное, но такое печальное, такое несказанное.

— …все бы падает какая-то печаль, а под конец печаль ту покрывает радость! — говорила Петровна.

— А может оно так и будет? — улыбнулся рыжий каторжанин.

— А погадай-ка, слышь, старушка, нам! — сказал широкий, — Не выпадет ли нам какое облегченье?

— Не будет ли какого манифеста, а? — спросил рыжий и совсем счастливо засмеялся, — Вдруг бы всем нам вышла воля, а? Слышь, бабонька?

— Все может быть, родимушки! Все в руках Господних! Может, для того Господь и трудит нас, што волю-то Его как следовает мы не видим и не понимаем, когда на воле-то живем. Вот поглядите-ка, какой сегодня день от, а? Воля-то какая!

— А у те карты-то с собою? Погадай, слышь! — домогался широкий арестант.

— Карты есть, ну только восподин взводный, может, не дозволит, — тише ответила Августа Петровна, а потом громче продолжала, — Не дозволяется арестантке при походе карты иметь. А вот придем на этап, там и погадаем.

— Ничего, восподин взводный, он ничего… Погадай! — упрашивали арестанты хором.

— Он, видать, притомился, он не видит, — ухмыльнулся Митька и шепнул старушке: — Ну, погадай об манифесте. Ничего!..

— Конечно дело, родимушки, за карты за свои я не могу ручаться, — уступчиво сказала Августа Петровна. — Они врут, значит и я вру. А только што… — продолжала она тише, — Зиму-с я ей, Анисье-то Ивановне, как на ладошку про несчастье-то про это карты мои выложили… А оно, видишь ты, как вышло!

Она достала из-за пазухи замусоленную колоду карт и присела среди арестантов.

Арестанты тесно сгрудились вокруг нее. Только Бочкарь с Анисьей да Васька со Стратилатовной сидели парочками на своих местах и тихо ворковали. Даже бородач с избитыми ногами подошел и наклонился над просвирней. Раскладывая на коленях карты она мягко, задушевным, успокаивающим голосом рассказывала:

— При этом, при моем теперешнем положении, конечно, не хорошо это, ну уж будто што для вашего веселья расскажу. Яшенька-то этот, старичок-то. Вот тот лысый-то. Все тоже сны видает… И сколько уж годов видает он все один сон. Вы бы его порасспросили рассказать! — она оторвалась от карт и обратилась к Яше. — Эй ты, Яшенька, о чем задумался?

— А ни о чем, Петровнушка. Птичку я тут слушаю. Больно сладко поют эти жаворушки малые. — он помолчал и будто сам с собою продолжал: — Бывало эдак-то на пашне слушаешь их, слушаешь, бывало. Маленький тогда я был. А как ровно сейчас помню. Тятенька, бывало, рано встанет да уйдет сеять, а я сплю-сплю и вдруг слышу — надо мной они: чири-и, чири-и!..

Августа Петровна улыбнулась радостной улыбкой.

— Видите, дите какое! Чири-и, чири-и!.. Ах, Господи прости!

Она вздохнула глубоко и добавила!

— Мы с ним и выросли в одной деревне и чуть было не поженились. И я желала, и он за меня сватался. А вот подите же: братец его и воспротивился, потому што я церковница, а они староверы. Долго все рассказывать, а только и он из веры ихней ушел и на всю жизнь холостой остался. И я замужем нажилась и во вдовах наплакалась. А вот, глядите-ка: судьба-то нас свела где!.. И верьте мне, родимушки, што это так, знать, предуказанно! Об одном теперь молюся… Чтобы как-нибудь без лишнего зла жисть свою покончить, как говориться: мирно бы и не постыдно.

Конвойный окрикнул Яшу. Яша, взяв пустые ведра, ушел к походной кухне.

Просвирня испугалась, оглянулась, но, видя, что ее не требуют, продолжала гадание.

— А ну-ка думайте шибче: кто чего желает?

Конвойные, следя за арестантами, с любопытством прислушивались к просвирне, изредка поглядывая в сторону дремавшего взводного.

— Конечное дело, об чем наша дума! — говорил рыжий. — Об одном для всех: о воле…

— На каторгу пошли! — сильно выговорила Анисья и, впервые вслушавшись в страшное слово, еще раз повторила в отчаянии: на каторгу! На каторге дитенка рожу.

Матвей-Микула прижимался к ней, забывая, где он находится, но невольно ловля отдельные слова просвирни, которые так радовали и печалили:

— Погадаемте о воле, братки. О светлой божьей воле.

А Анисью это раздражало.

— Воля! Эх, если бы мне дали волю! Змеей бы проползла да отыскала бы ее. Я б ей шею обвила и задушила бы, зажалила б ее. Злодейку, богомолицу проклятую!

Бочкарь же прижимал и целовал ее и, поддавшись страстному влечению к молодой, красивой женщине, шептал что-то, как пьяный. И точно сонный услыхал, как рыжий каторжанин воскликнул:

— Выпадает? Воля? Да неужто?…

Просвирня засмеялась, развела руками:

— Не знаю, воля это, али што другое, братики, а только карта падает хорошая.

Все затихли и с надеждой смотрели на старуху и на карты.

А Бочкарь припал к губам Анисьи.

Конвойные и каторжане, увлеченные гаданием, не видали этого, но за то зорко видела все Стратилатовна.

Просвирня же торжественно воскликнула:

— Врут карты и я вру… Ну, ежели не врут, то будет вам, родимушки, какая то большая радость!

И все повеселели, все поверили, сомкнулись над ворожеей и даже бородач повеселел и ухмыльнулся. Яша принес новое ведро кипятку и Митькину гармошку.

— Принес? — радостно хватаясь за гармошку и прижимая ее к сердцу закричал Митька. — Вот спасибо, Яша! Жену мою принес… Да как же это тебе выдали?

— А ну-ка расскажи нам, старичок. Про сон-то!.. — громко попросил широкий, — Может все к одному?

— А ты поиграй нам! — обратился рыжий к Митьке.

И все еще никто не обращал внимания на Анисью и Матвея.

— Ты не прижимай меня… Увидят! Начальнику доложат, — говорила Анисья, а сама все больше пламенела от объятий стосковавшегося по ее телу сильного и разгоревшегося Бочкаря-Микулы, который глухо отвечал ей:

— Сейчас я как во сне все вижу… А чую тебя, как будто в первый раз… Таково хмельно мне!.. Неужто мы в последние видаемся?

А каторжане хором уговаривали Яшу:

— Ну, расскажи нам, дядька! Расскажи про сны-то…

Яша ухмыльнулся, погладил свою лысину и стал возле просвирни, светлый, устремленный в высоту, как на молитве.

— А уж и не знаю, ребятушки… Сумею ли рассказать-то? — начал он, конфузливо откашливаясь. — Вот вижу, как наяву, а рассказать… Не знаю как начать. Может вы смеяться будете.

С явным нетерпением каторжане шумно говорили:

— Ну-ну! Што ты! Какой уж смех нам? Как умеешь. Расскажи!

Стратилатовна толкнула в плечо Ваську:

— А те-то, те-то!.. Погляди-ка. Милуются.