Убежище

***

А в Никольском было так хорошо! И если идти рядом с тропинкой, по снегу, совсем не скользко. Ветер шевелил тяжелыми от налипшего снега лапами елей, фонари были окружены роем снежинок, а дома нашего поселка уютно мигали своими теплыми окнами, три из которых были теперь мои. Доктор открыл мне дверь, и я тотчас утонула в его объятьях, как была -- мокрая и холодная. Уже кипело и жарилось что-то на газовой плите, на столе стояла бутылка шампанского фрукты с конфетами -- отметить наш с ним первый рабочий день в Ленинграде.

Миша был при полном морском параде - в ослепительно белой рубашке с черным галстуком, отглаженных брюках и лакированных туфлях на каблуках. Его светлая шевелюра металась над чистым лбом, пока он стремительно накрывал на стол, без конца мило жмурясь при взгляде на меня.

Я пошла принимать горячий душ. Мне всегда нравилось, если на меня смотрят с восхищением, а потому я оставила дверь душа открытой и нисколько не удивилась, что он стоит, держась за косяк, и не сводит с меня глаз сквозь прозрачную занавеску ванной. На такой взгляд только дура не ответит естественным образом. Не закрывая воду, я отдернула занавеску, прижавшись спиной к кафельной стене и подняла руки над головой.

Он, как был, при галстуке, в туфлях и с часами, шагнул в ванну и обнял меня, фыркая от сильной струи сверху. Боже, как мне было хорошо в этом крошечном душном мирке висеть на моем сильном муже со сплетенными за его шеей руками и спиной ногами!.. Пока мы наслаждались общением, душ превращал его лучшие брюки в тряпку...

Потом его мокрая одежда валялась на полу в прихожей, а мы пили шампанское, сидя в заполненной ванне друг против друга, не упуская ни минуты, чтобы вернуть свои руки на самое дорогое для меня и для него на наших телах. И до поздней ночи продолжали наши игры, делясь своими импровизациями уже в постели.

***

"Мы ничего не упустили из того, что тебе инкреминировал тот адвокат? -спросил Миша, когда мы подустали, а расставаться не хотелось. Что именно их так шокировало в твоих отношениях с Ф.?" "Упустили, Мика, но я боюсь, что и тебя это будет шокировать..." "По-моему, ты уже убедилась, что я отнюдь не паинька." "Ты действительно хочешь знать? И не бросишь меня, если узнаешь?" "Да что же это такое? Ну, хоть намекни по той терминологии, что нас Гельмут просвящал?" "Н-не скажу?" "Но тебе-то самой это нравилось? Тебя это возбуждало?" "Ужасно... И мне очень хочется повторить это с тобой..."

***

"Ты на меня напал вчера так внезапно и так решительно, что я даже не успела расспросить о твоем первом рабочем дне и не рассказала о моем, сказала я за завтраком. -- Как у тебя? Было что-нибудь интересное?" Он безнадежно махнул рукой: "Работа для паталогоанатома. Это же люди заторможенные..." "Ничего себе! Прямо по Зощенко: ты мне найди собаку, чтобы она, стерва, бодрилась под ножом!" "Ты не понимаешь. Хирург ведь всего лишь терапевт, умеющий оперировать. Тут важен духовный контакт с больным. А какой может быть контакт с душевнобольным... Мне их ужасно жаль, я прямо чувствую себя каким-то палачом." "Мика, ты же облегчаешь их страдания..." "Что им физические страдания по сравнению с теми, которые им причиняет наизлечимо больная душа!.."

2

Я часто вспоминала эти его слова спустя двадцать лет, когда мы оказались в эмиграции. Ей предшествовали долгие двадцать лет после описанных событий.

Но потом вдруг нечеловеческая сила живое сдвинула с земли... Первым тихо, культурненько и беспроблемно слинял в свою Германию наш лучший в Никольском друг - доктор Гельмут. Как это практиковалось в те году -- с концами. Ни переписки, ни звонков -- чтоб нас не подвести. Потом у Миши, уже давно не хирурга, а психиатра, начались служебные неприятности, и он стал всерьез думать об эмиграции куда угодно...

Я не особенно возражала, но моя диссертация и короткий последующий опыт работы в моем НИИ послужили причиной, по которой нас не выпускали из страны, хотя я довольно скоро ушла в рыбное ЦКБ. А после того пятнадцать лет и не слышала ни про какие подводные лодки. Но мне все не могли простить бывшей первой формы секретности.

Надо признать, что по своей воле я бы из НИИ ни за что не ушла. Активной сионисткой-антисоветчицей я так и не стала, не всем такое дано после гэбэшной профилактики. И Миша мой был настолько занят добычей хлеба насущного и воспитанием нашего теперь Вовы плюс двух наших общих с ним девочек, что о политических играх и не вспоминал. Даже когда все прочие обалдели от гласности и вместо работы слушали откровения переродившихся отчего-то коммунистов на их съездах народных депутатов, мы с ним всю эту гласность даже не обсуждали.

Так что я так и ковала бы дальше карающий меч коммунизма для родной партии и ее придурков по всему миру, включая врагов моей нынешней "исторической родины". Мне очень нравилась сама моя работа там, а какое это невероятное счастье -- с нетерпением ожидать каждого нового рабочего дня -я поняла только в Израиле, где это счастье потеряла навсегда...

Антокольский плавно вывел меня в срок на защиту, прошедшую на "ура". Конечно, Элла и ее штаб тотчас объяснили мой успех не столько моими новациями в области проектирования подводных лодок, сколько моим платьем-мини, в котором я докладывала, да еще после отпуска в Одессе с ровным черноморским загаром на всем, что открыто для обозрения Ученого совета, не считая моих плакатов. Но и в работе что-то, по-видимому, было ценного, если шобла меня все-таки обокрала, как только внезапно умер Антокольский.

Мой приоритет плавно и ненавязчиво перекочевал к "коллективу соавторов", включая Дашковского и Коганскую. Сделано это было удивительно изящно, легким касанием карманного опытного патентоведа к моей идее. Это очень просто: пишется, что известно, мол, такое-то изобретение некоей Смирновой, в отличие от которого в нашем... И потом -- хоть что поменяй - и в помине нет первоначальной новизны. В результате, когда стали делить немалое министерское вознаграждение, обо мне и не вспомнили.

Впрочем, когда Антокольского не стало, остальные вообще тотчас словно с цепи сорвались. Да еще тут как раз подвернулась очередная "израильская агрессия", а я снова выступила не в ту степь. Даже и не на митинге, а просто на рабочем месте, но в КГБ мне тут же припомнили и 1967 год, и новую фамилию, а потому на этот раз чуть не упекли в родной сумасшедший дом, тем более, что справку эмигранта Гельмута было уже лучше никому не показывать, а свидетелей, если надо, моего душевного нездоровья не убавилось. Скорее всего, просто не решились тронуть таким образом жену видного психиатра, которым к тому времени стал бывший "тюремный хирург" Моисей Абрамович Бергер.