Записки гробокопателя

Так чего говорил-то? А-а... стою как-то, мужик подходит в болонье коробку с мелочью берет с ларька и не торопится... Я опешил, молчу... Тут он морду поднял и смеется... Марик! Дружок мой, до колонии с ним хулиганили. А потом, говорят, шпаней его в Лианозове не было.

Задразнил меня Марик вконец: и работа бабья, и халат, и вообще. Иди, говорит, ко мне на Долгопу - Долгопрудненское кладбище. Пошел...

Первую могилу копал - вся Долгопа ржала. Сказали, чтоб метр девяносто. А у меня ни метра, ничего. А я сам метр девяносто. Лег, примерился и еще с походом взял. А глубина?.. Думал, как лучше, чуть не в полтора роста своих выковырнул - и вылезти не могу. И так и сяк - осклизаюсь, да еще дождь, как назло... пришлось орать. Старуха мимо шла: чего ты, говорит, сынок, залез туда? Я ей: бабка, зарыть меня живьем собрались, помоги, Христа ради, вынь отсюда... Всерьез поняла и в контору побежала. Ну, интересно?

- Пойдет! - Мишка засмеялся. - Ты вот что скажи, Леш: что у вас с Васькой-то вышло? Не зря ж он тебя топором? Брат родной!

- Таких братьев крысомором выводят!.. Я ж его с Томки стянул. Она потом мне, знаешь, чего выдала: работа, говорит, Васькина, а платить восемнадцать лет ты будешь... Вот тебе и брат родной...

А с Валькой это я недавно, полтора года без малого. На ноябрьские познакомились.

Валька-то у меня сразу залетела. Я думаю: пускай, курва, рожает. Мне уж тридцать, ну, тогда чуток меньше, все равно к тридцати... Она так-то хозяйственная: пожрать что сготовить или прибраться путем. Пьет только. Да тут моя вина... Она до меня мало пила, так только, красненькое. А я-то тогда жрал - будь здоров, ребят спроси...

Уж потом, как родила, я ее в больницу клал - от выпивки полечить. Подержали неделю и выписали: почки у нее больные, лечить нельзя. Что теперь делать - черт его знает... При мне не пьет, а чуть меня нет, нажирается... Волохал ее за это, как мужика. Да бабе разве докажешь? У ней тело жидкое. Тусуешь, а толку хрен...

Да, Миш, вот еще что... Рану мне постриги чуток. Вальку боюсь просить: у нее руки трясутся. - Воробей сел поудобнее. - Подсыхает, а? Гной перестанет пластину вставлю, хоть подраться разок. А то замлел.

Мишка принес маникюрные кривые ножницы и аккуратно стал обстригать Воробью кожаную, без кости, вмятину над ухом.

- Три раза он тебя?

- Ага. Сюда два раза и сюда. - Воробей с готовностью показал битые места. - Утром просыпаюсь - мокро, кровятина везде, по морде текет. Потом сосед зашел, "скорую" вызвал. Часов шесть с чердаком дырявым лежал, вся кровь спустилась... Тихо ты! - Воробей дернулся. - Ладно, хорош! Слышь, Гарика, говорят, тоже крепко уделали?

- Крепко. - Мишка прижег рубец зеленкой.

Воробей сидел задумчивый.

- Оборзел Гарик... Вконец. А Борька, значит, не сунулся... Правильно - под горячую руку тоже башку проломили бы... А ведь корешил с Гариком... А Стаська где был?

- Выходной взял.

- Гм, может, специально и взял. - Воробей усмехнулся. - Слышь, Миш, хочешь, я тебе фотку свою подарю? - Воробей полез в "портмонет" и достал небольшую карточку. - Дай ножницы!

Мишка достал ножницы.

- Сейчас мы его рубанем! - на карточке Воробей и Гарик стояли возле красивого памятника. - Та-а-ак, кыш! - Воробей отстриг Гарика. - Давай надпишу... Чего писать-то? - Он пососал пластмассовую ручку. - А!.. Мишке от Лехи Воробья. Нормально? Что у нас сегодня? Тридцатое? - Он взглянул на часы с календарем. - Уже тридцать первое. Суд сегодня.

- А ты не волнуйся, не посадят.

- Так а я и не психую. Сидим с тобой... Музыку бы еще. Только не эту, не дрыгаловку.

- Сейчас заведем.

Мишка принес маленький магнитофон, поставил на холодильник, включил...

Магнитофон густым басом негромко пел под гитару: "Гори, гори, моя звезда..." Воробей пододвинул ухо ближе.

- Из старых кто-нибудь?

- Нет, товарищ мой школьный...

- Хочешь, мы его в церковь определим? Чего смеешься? Я с Батей поговорю, с Женькой, регентом. Свои ж все... Подучится малость и пошел в религию петь! Все лучше, чем в службе геморрою насиживать... Давай приводи его. Бабок насшибает! Гори, гори-и-и...

- Кто это тут поет? - подергивая тронутой тиком головой, в кухню вплыла Мишкина бабушка, толстая уютная старуха. - А-а, у нас гости... Ну, здравствуйте... Как звать-величать?

- Воро... Леша. - Воробей осторожно, чтобы не сделать больно, помял пухлые старухины пальцы.

- Алексей, значит. А по отчеству?

Воробей чуть напрягся, вспоминая.

- Сергеевич.

- Очень приятно, будем знакомы. Елизавета Михайловна... Ну, давайте чай пить... вы вместе с Мишей на стройке работаете?

- Ага, - кивнул Воробей и поднялся с табуретки. - Домой пора.

- Ну, если пора... Заходите к нам, милости просим... - старушка улыбалась и подергивала головой.

Мишка проводил Воробья до лифта.

- Погоди. Забыл!

Он метнулся назад, в квартиру.

- Вот за отпуск, твои. - И виновато добавил: - Заказов мало было.

Подъехал лифт.

9

"...На основании изложенного обвиняется: Воробьев Алексей Сергеевич, 20 июня 1948 г.р., ур. гор. Москвы, русский, б/п, гр-н СССР, образов. 7 классов, инвалид II группы, работающий бригадиром в бюро пох. обслуживания, прож.: Москва, Алтуфьевское шоссе, 18, кв. 161, не судимый, в том, что он причинил умышленное телесное повреждение, не опасное для жизни, но вызвавшее длительное расстройство здоровья.

Он же совершил злостное хулиганство, т.е. умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, отличающиеся по своему содержанию особой дерзостью и связанные с сопротивлением гражданам, пресекающим хулиганские действия.

Так, 5 августа 1975 года в первом часу ночи, находясь в состоянии алкогольного опьянения, в квартире 161, дом 18 по Алтуфьевскому шоссе гор. Москвы учинил скандал со своей фактической женой Ивановой В.И., выражался в ее адрес нецензурными словами, повалил ее на диван и подверг избиению кулаками по лицу, голове и другим частям тела, причинив ей побои. На требование своего соседа по квартире Лукьянова Валерия Петровича прекратить хулиганские действия Воробьев А.С. оказал ему физическое сопротивление и подверг его избиению, причинив ему тяжкие телесные повреждения, требующие длительного лечения (более 4 недель), в виде закрытого перелома челюсти справа, т.е. совершил преступление, предусмотренное ст. 109, ч. 1 УК РСФСР..."

Воробей глядел в пол и грыз до мяса съеденный ноготь. Слышал он только в самом начале, когда судья говорил впустую: чего можно на суде, чего нельзя, права, обязанности, короче - то-сё. Потом уши заложило, как залило, и над бровью, в проеме стало с шумом бить. Все звуки в зале увязли в этом шуме.

Воробей посмотрел на Вальку - та спокойно слушала.

Сейчас он боялся только одного. Не машущего руками немого прокурора, не приговора, а только припадка - как тогда, в больнице, после стакана красного.

Тогда, в больнице, он испугался себя самого, себя, умирающего без воздуха, без боли, в неуправляемых корчах.

Горло перехватило после второго или третьего глотка, но неожиданности не было - врачи предупреждали о спазмах. Потом вот, когда начало крючить и гнуть, вот тут он понял, что все.

Об этом врачи не предупреждали.

Его заморозили прямо в койке, не везя в операционную, и проткнули горло, задев ушной нерв.

Потом он сравнивал этот припадок с тем тухлым заражением.

...Позапрошлой весной он копал на пятнадцатом участке и, стоя внизу, в грязи, саданул, не глядя, в заплывший прибывающей жижей подбой. Из гроба чуть брызнуло, и вонь, рванувшаяся из щели, выпихнула его из ямы.

Копал, как любил, без верхонок - брызги чиркнули по пальцам по его всегда разодранным в кровь заусеницам.

Потом он болел. Врагу не пожелал бы такого. Болело все: глаза, руки, волосы, туловище, нутро, - болело беспрерывно, тяжело, тупо, каменно.