Мантык, охотник на львов

— За львомъ я пошлю людей, а москову Николаю, конечно, можно у меня отдохнуть.

Колю накормили и уложили на альгу геразмача Банти. Самъ геразмачъ пошелъ распорядиться о львѣ. Мантыкъ пока остался съ Колей. Онъ разсказалъ ему всѣ свои приключенія, странствія и охоты, начиная съ работы на станціи безпроволочнаго телеграфа и, кончая, тѣмъ, какъ онъ передъ разсвѣтомъ пробрался къ обложенному льву, мучимый ревнивымъ желаніемъ посмотрѣть, какъ англичанинъ и Коля будутъ его стрѣлять.

Когда Мантыкъ кончилъ разсказъ, Коля крѣпко спалъ. Мантыкъ тихонько вышелъ изъ хижины и пошелъ въ деревню, гдѣ съ шумнымъ говоромъ собирались галласы и абиссинскіе ашкеры, чтобы идти за львомъ.

Сначала Коля спалъ тревожнымъ, точно прозрачнымъ сномъ. Онъ спалъ и слышалъ все, что кругомъ дѣлалось. Потомъ точно навалился на него сонъ, надвинулъ мягкую шапку на уши, и завертѣлись передъ нимъ сновидѣнія изъ далекаго, давно забытаго прошлаго.

…Будто проснулся онъ, — и… раннее зимнее утро. Няня, или, можетъ быть, сама мамочка, подняла стору на высокомъ шестистекольномъ окнѣ, и надъ серебряными ледяными узорами на стеклахъ голубѣетъ ясный день. Колѣ видны крыши домовъ, большія трубы и густой бѣлый дымъ, что валитъ къ голубому небу. Должно быть, очень холодно… Большой морозъ. На крышахъ толстымъ слоемъ лежитъ чистый бѣлый снѣгъ, и по нему извилистой дорожкой къ полукруглому слуховому окну вьется кошачій слѣдъ. На подоконникѣ, чуть видные за ледянымъ узоромъ, громко воркуютъ большіе сизые голуби. Ждутъ крошекъ.

Какая большая комната! Четыре такихъ, въ какой они жили въ гостинницѣ Селектъ въ Парижѣ, помѣстятся въ ней. Въ Парижѣ такихъ большихъ свѣтлыхъ комнатъ не знаютъ Даже у Дарсонвилей не комнаты, а комнатушки. Какъ тихо кругомъ! Не гудитъ и не трещитъ, точно пулеметной пальбой мотоциклетокъ, городъ, не громыхаетъ автокарами, автобусами и каміонами, но лежитъ въ пухломъ снѣгу тихій и ласковый. Стоить въ городѣ Русская зима, съ морозами, съ блѣднымъ, точно сквозь дымку вдали улыбающимся солнцемъ, съ зимними радостями: — лыжами, коньками и салазками. Лыжи и коньки для большихъ — для папы съ мамой, для Коли — салазки и гора на дворѣ,

Коля плотнѣе прижался къ звѣриной шкурѣ, служившей ему подушкой. Терпко, мѣхомъ и старой кожей, пахла шкура. Коля, не открывая глазъ, стараясь въ мысляхъ продлить свой сонъ, напрягалъ свою память, и она рисовала родныя картины далекаго милаго дѣтства.

Тихо въ комнатѣ. Чуть загудитъ, иногда, мѣдная заслонка широкой кафельной печи. Тепло шло отъ печи, и была радость въ полыханіи огня за желѣзной сквозной рѣшеткой. Пахнетъ сладкимъ запахомъ дымка, и съ трескомъ выскочить на мѣдный листъ красный уголекъ.

Какой уютъ и прелесть кругомъ! Паркетный въ квадратную шашку полъ отблескиваетъ золотомъ. Это — зимнее солнце забралось черезъ крышу сосѣдняго дома и рисуетъ мутный узоръ окна на полу. Громче гулькаютъ голуби, стучатъ клювами по желѣзному поддону, а снизу доносится звукъ скребковъ по каменной панели. Дворники сгребаютъ налипшій за ночь снѣгъ и посыпаютъ панель крѣпкимъ красно-желтымъ пескомъ.

Въ углу, у окна, подъ образомъ Спасителя, гдѣ всегда теплится «Негасимая» лампада (ее зажгли, когда Коля родился, и съ тѣхъ поръ мама и няня поддерживали пламя такъ, чтобы оно не угасало), стоитъ маленькій учебный столикъ. За нимъ Коля учился. A подлѣ, прямо на полу, какое богатство! Цѣлая армія оловянныхъ солдатъ! Большая овальная коробка изъ берестянаго лубка и на ней ярлычекъ съ голубою надписью въ рамѣ: «Л. -Гв. Измайловскій полкъ». Если раскрыть, на верхнемъ листочкѣ, подъ нѣжными бумажными стружками, командиръ на гнѣдомъ конѣ и знаменщикъ съ большимъ желтымъ знаменемъ съ чернымъ, по діагонали, крестомъ и двуглавымъ орломъ посрединѣ. А съ другой стороны Государевъ вензель.

Коля знаетъ: — папа разсказывалъ: — Крестъ на знамени это Богъ, это вѣра христіанская, вензель Государевъ это имя государево, это царь, и двуглавый орелъ — это отечество. Изъ Москвы первопрестольной смотритъ Россія на западъ до самой нѣмецкой земли, на востокъ до Великаго Океана. И, когда заходить солнце въ Калишѣ, - на Великомъ Океанѣ, у города Владивостока, восходитъ оно. Вотъ какая была Императорская Россія, когда были въ ней Богъ и Царь!

При этомъ воспоминаніи Коля еще тѣснѣе прижался къ шкурѣ.

Лучше объ «этомъ» не думать. Это рѣшатъ большіе. Какъ далеко теперь все это!

…Раньше всѣхъ приходила мамочка. Она сядетъ въ ногахъ у постели, и станетъ, шаля, щекотать Колю подъ подбородкомъ. Ужасно смѣшно. Но Коля будетъ притворяться спящимъ. Тогда мамочка запоетъ тихую пѣсенку….

Коля прислушался.

И точно, кто-то пѣлъ подлѣ него, какъ пѣла нѣкогда мамочка. По иному звучала пѣсня. Журчала и переливалась, какъ горный ручей по камнямъ. Слова были странныя, непонятныя слова.

Но, такъ же, какъ въ дѣтствѣ мамочкина пѣсня, такъ и эта успокаивала и несла радость сознанія, что не одинъ на свѣтѣ, что есть чья-то близкая, подлѣ, родная, любящая душа.

Коля сталъ вслушиваться.

Странныя грезы! Пѣсня звучала по настоящему, въ заправду. Коля разбиралъ абиссинскія слова, что журчали и прыгали съ какимъ-то грустнымъ утѣшеніемъ. Стали веселѣе, участился ладъ пѣсни, сталъ подходить къ тѣмъ танцамъ, что видалъ Коля въ абиссинскихъ деревняхъ.

Нѣжный, чистый женскій голосъ, баюкая Колю, выговаривалъ:

Коля открылъ глаза и приподнялся на альгѣ.

Въ круглой хижинѣ стоялъ сумракъ. Оконъ въ ней не было. Бычачья шкура, служившая дверью, была спущена, и золотой свѣтъ струился сквозь ея щели въ хижину, едва разсѣивая мракъ. Въ ногахъ у Коли, на землѣ, сидѣла дѣвушка въ длинной бѣлой рубашкѣ. На темномъ лицѣ сіяли большіе грустные глаза. Дѣвушка глядѣла на Колю съ жалостью и любовью и, подперевъ подбородокъ тонкими пальцами, пѣла.

Увидавъ, что Коля открылъ глаза, она замолчала и легко, какъ козочка, вскочила и убѣжала за занавѣску. Она принесла оттуда столикъ и на немъ графинъ прозрачной влаги, стаканъ, гомбу молока, инжиру и мясо.

Коля сталъ отламывать куски инжиры и мяса. Дѣвушка, молча, прислуживала ему.

Маріамъ, дочь геразмача Банти.

Они только вчера познакомились. Они не сказали ни слова. И сейчасъ оба молчали. Но сколько было ласки, вниманія и нѣжной любви въ каждомъ жестѣ Маріамъ! Какъ хотѣлось ей угодить этому больному, ослабѣвшему бѣлому мальчику!

Она рѣзала мясо тонкими ломтями и накладывала на вязкую инжиру. Она наливала молоко въ стаканъ, она подавала полотенце и чашку, чтобы Коля могъ вымыть руки. Она слѣдила за каждымъ движеніемъ Коли, стараясь угадать его желанія.

Кто она? мать? жена? сестра? подруга?.. Раба?

Раба? Она два раза робко назвала Колю:

— Гэта!.. господинъ….

Нѣтъ! Не раба! А до дна души своей усвоившая заповѣдь христіанской любви, свободная, гордая дѣвушка, дочь стараго, заслуженнаго и всѣми уважаемаго воина, геразмача Банти.

Она помнила слова Христа: …"ибо алкалъ Я, и вы дали мнѣ ѣсть, жаждалъ и вы напоили меня; былъ странникомъ и вы приняли меня… «Такъ, какъ вы сдѣлали это одному изъ сихъ братьевъ Моихъ меньшихъ, то сдѣлали Мнѣ«. [65]

Она дѣлала для Коли такъ, какъ сдѣлала, если бы самъ Христосъ къ ней пришелъ.

Отъ этой ласки и любви скудный обѣдъ показался прекраснымъ. Голова перестала болѣть. Волненіе ночи смѣнились страннымъ ощущеніемъ покоя и безразличія ко всему. Колю клонило ко сну. Маріамъ угадала его желаніе. Она принесла мягкое, чистое, бѣлое тряпье и положила Колѣ подъ голову, вмѣсто звѣриной шкуры. Она уложила Колю, расшнуровала и сняла съ него башмаки и укутала бѣлою шамою съ красною широкою полосою.