Сумерки божков

— Служу, Марья Павловна!

— Влаги!!!

Она, не глядя, протянула руку, и в руке, словно магическим фокусом каким, очутилась новая кружка с красным вином, которую Мария Павловна и не замедлила опрокинуть в себя залпом…

— Кха!

— Маррррья Павловна!!! — неистовствовал и топал ногами Мешканов.

Но она уже мчалась мимо него, как снеговая лавина, тяжело качая белыми крыльями и подобрав подол райского балахона.

— Лечу, лечу, лечу…

И — чуть не в ту же секунду — уже на сцене, грянул широкою вибрацией ее мощный mezzo-soprano:

— Исчезни, дух сомненья!

И слился с ответным воплем Тамары и львиным рыканием Берлоги:

— Здесь власть моя!

Мешканов только руками развел!

— Ну не угодно ли?! Ведь прямо бомбою в вступление вкатилась! Еще секунда, и все бы — насмарку! Безобразие! А Елена Сергеевна не велит штрафовать!.. Андрюша-то! Андрюша что сегодня разделывает! Господи! Вот разошелся! Прямо — лев! тигр бенгальский!

Ее отдать я не могу…

Она моя!.. Она моя!.. —

заполняли театр страстные, буйные звуки, заставляя пламенеть женщин, мурашками восторга охватывая мужчин… И рыдала в райке взволнованная, потрясенная молодежь, и диким, раздирающим проклятиям полубезумного, бледного, в треплющихся по лбу, потных, развитых космах-змеях Демона уже отвечали в партере истерические взвизги нарядных дам… Даже ко всему прислушавшиеся на своем веку рецензенты, из коих один сам про себя говорил:

— Ну какой я, к черту, теперь судья артистам? У меня за двадцать лет, что я в опере сижу, музыкою мозоли в ушах набило..

Даже рецензенты проснулись на своих покойных креслах, зашевелились и переглядывались с почтительным изумлением: никогда еще не пел так Демона Андрей Берлога!

* * *

Елена Сергеевна вышла из директорской ложи на осторожный, почтительно вызывающий стук, — сразу слышно, что служебных пальцев.

— Что вы, Риммер?

— Виноват, Елена Сергеевна, в кассе много спрашивают, когда и в чем опять поют г-жа Наседкина. Как прикажете отвечать?

Елена Сергеевна неприятно замялась.

— Я не знаю… Мы не условились…

И — так как по умному, безобразному лицу управляющего скользнула тень упрека: ну можно ли, мол, было не условиться?! — она прибавила, будто оправдываясь:

— Кто же ожидал?!

— Огромнейший успех, — значительно и веско произнес Риммер, глядя прямо в лицо директрисы непроницаемыми, деловитыми глазами.

— Подождите до конца спектакля, — возразила она, не отвечая. — Спросим.

— Будет поздно, Елена Сергеевна. По моему расчету, мы уже рублей на триста публики отослали ни с чем. Чрезвычайно большой успех.

Елена Сергеевна нетерпеливо отвернулась и сошла по узкому, темному коридору в режиссерскую.

— Ну, — что же делать? Извините. Промахнулась. Мой убыток.

Управляющий следовал за нею по пятам.

— Я буду говорить, что в «Тангейзере». Опера на репертуаре и партия для г-жи Наседкиной подходящая. Позвольте говорить, что в «Тангейзере»? Венеру? Елизавету? Как прикажете? ^[242]

— А если она не поет?

— Тогда — дело обычное: велим Вальтеру фон Фогельвейде, сиречь Ваньке Фернандову, заболеть, «Тангейзера» отменим по внезапной его болезни, а поставим ту оперу, которую г-жа Наседкина соизволит выбрать для второго дебюта…

Елена Сергеевна задумалась.

— Нет, нет, лучше подождите.

— Как угодно… Теряем…

— Нет, нет… Да — вы слышите? Уже апофеоз… Сейчас конец. Несколько минут не сделают разницы.

— Положим, Елена Сергеевна, что очень сделают: публика теперь бросится к шубам, а не в кассу.

— Все равно.

— Слушаю.

Елена Сергеевна замедлила шаг.

— Риммер!

— Я-с.

— А на «Роберта» хорошо берут? ^[243]

Риммер промолчал. Директриса повторила вопрос.

— Берут, — протяжно сказал управляющий. — Конечно… Брать-то берут… Только — того: уж очень опера-то заиграна, Елена Сергеевна…

— Да… разумеется… — отрывисто бросила Елена Сергеевна ему в ответ и пошла вперед быстро-быстро.

— Вот еще тоже много спрашивают, — нагоняя, сообщал Риммер, — будет ли г-жа Наседкина занята в «Крестьянской войне»?

Елена Сергеевна сразу остановилась.

— Что такое?

— Интересуются, будет ли г-жа Наседкина петь Маргариту Трентскую?

— Но, кажется, в анонсах ясно объявлено, что Маргариту Трентскую пою я?

— Интересуются, — намерены ли чередоваться?

— Нет! — резко оборвала директриса. — Нет! Это уж слишком много… нет! Можете всем решительно говорить, что нет. Эта партия — моя, и ею делиться я ни с кем не желаю.

— Слушаю-с.

* * *

В режиссерской был шум и хохот. Среди толкотни артистов Андрей Берлога, закинув на руки полы темно-серого хитона, цепляясь за мебель черными крыльями, сверкая бриллиантовою звездою в волосах, присядкою плясал русскую и вопиял благим матом:

— Ура! ура! Победа! Наконец-то настоящая победа! Ух! Я счастлив, как ребенок! Вы поймите: это такой успех, такой решительный, созидающий успех! Ну, словом, господа, вот вам: она совсем забила меня в этом акте! честное слово, забила! публика слушала ее гораздо внимательнее, чем меня…

— Что же, однако, вам тому уж очень радоваться-то, Андрей Викторович? — внезапно подала голос Настя Кругликова.

Она сидела в сторонке, молчаливая, злая, надутая.

— А? Ты говоришь?

— Говорю, что совсем не вижу никакой причины, чтобы вам козлом скакать. Не очень повысились. По-русски это называется — из попов в дьяконы.

— А! Настасья! Что ты понимаешь!

— Не беспокойтесь: что надо, все понимаю… до капельки! — буркнула красавица и совсем уже надулась как мышь на крупу.

— Андрей Викторович! — вопил с порога запыхавшийся Мешканов. — Невозможно! Бессовестно! Публика неистовствует, я звоню на занавес, а вы изволите тут…

— К черту! Не желаю выходить… Выпускайте одну дебютантку!

— Помилуйте! Вас целым театром зовут, Марью Павловну тоже… Морица Раймондовича…

— К черту! Что вы, право, Мешканов? Старый театральный воробей, а обычаев не знаете! Когда дебютант имеет успех, его непременно выпускают на вызовы несколько раз solo…

— Хорошо. Я — мне что же? — я — пожалуй… Только вы все-таки приходите…

— Иду, иду…

Берлога поймал за пуговицу длиннобородого, Фаусту в первом акте подобного, Кереметева и принялся изливаться:

— Этакая же умница на сцене! этакая душка! Так тебя и поднимает, так и несет! Огонь! вихрь! сила! Я пел Демона со всеми нашими русскими знаменитостями, но даю тебе, Захар, честное слово: не только такой — даже подобной Тамары у меня еще не было…

— Лучше поздно, чем никогда, Андрюша! — раздался холодный, ровный голос Елены Сергеевны.

Никто и не заметил, как она вошла и очутилась на обычном своем директорском троне, за письменным столом. Берлогу сразу — точно водою из ушата облили.

— А? Елена… гм… да… — растерянно переминаясь, залепетал он.

А Кереметев поспешил стушеваться, бормоча про себя:

— Вот что я называю — влопаться!

— Андррррей Викторович! — грянул с порога свирепый, негодующий Мешканов.

Берлога обрадовался ему, как спасителю.

— Бегу!

— Сумасшедший! истинно сумасшедший! — проводила его Настя Кругликова.

В коридоре Мориц Раймондович Рахе отмахивался от Мешканова.

— Не пойду я больше… Довольно… Не Бетховен дирижировал — только один «Демон»… не весьма большой заслуга… Genug! ^[244]

— Там такой шум, — обратился он, входя в режиссерскую, к угрюмо сидящей жене.

— У нас тут Андрей Викторович накричал, пожалуй, не меньше, — подхватил Риммер.

— А! Риммер! Вы здесь! Кстати! Слушайте: печатайте завтра один анонс, что на своя второй дебют госпожа Наседкина имеет петь Брунгильда в «Валькирия» Вагнер…^[245]

Риммер скроил шутовскую гримасу.

— Ого!

Елена Сергеевна повернулась к мужу сердитым порывистым движением.

— Бог знает что! «Валькирия» у нас шла всего два раза в самом начале сезона…