Рождественские рассказы

— В Испании, — продолжал рассказчик, — со мной случались удивительные вещи, и если все рассказывать, так на это не хватит целой жизни, а то, о чем я, собственно, хочу вам сообщить, заключалось в следующем: на паперти собора, в Севилье, ко мне подошел монах, с лицом, закрытым серым капюшоном. Он сунул мне в руку маленький конверт и голосом, словно из глубины гроба проговорил:

— Прочти и помни брата Антонио!

Не успел я вглядеться в эту сухую, высокую фигуру, как монах словно провалился сквозь плиты собора, и я медленно, но рукой твердой распечатал конверт... Взглянул, и даже холодный пот выступил у меня под сомбреро... Великий Боже! Печать самого Розенкрейцера!.. Читаю:

«Немедленно вернуться в Петербург — А х Б + Х - У...»

Вы меня извините, господа, но тайны этой формулы я вам открыть не имею права...

Этот приказ поверг меня в полное уныние, даже отчаяние. Тем более, что сегодня ночью мне предстояло достойно увенчать мой роман с Пахитой, прелестным созданием, послужившим оригиналом для Кармен — утром рано скрестить шпаги с доном Алонзо и доном Навахом... которые имели бы право считать меня презренным трусом, если бы я не явился на место поединка... Но ведь в письме значилось: немедленно, и я, в силу клятвы и верности, должен был пренебречь всем и отправиться по назначению немедленно... К закату следующего дня я уже был по ту сторону Пиренеев, а через три дня поезд подвозил меня к русской границе... Но тут явилось важное препятствие, я узнал, что вся граница занята сплошь жандармами, подстерегавшими именно мой проезд. Они должны были меня схватить, заковать и везти по меньшей мере в тартарары, а никак не под литеры А x Б + У. Надо было, во что бы то ни стало, миновать это препятствие... Но у меня были друзья... Они у нас рассеяны повсюду и мигом являются на помощь, по первому призыву... И вот, что мы придумали.

 На том же поезде в отдельном вагоне провозили гроб с покойником, каким-то даже особенно важным... я теперь забыл его фамилию... Так вот — на полном ходу поезда, подкупив, конечно, багажную прислугу, гроб был вскрыт, труп, разделенный на куски, уложен в маленькие ящики и чемодан и разобран по рукам, а меня, снабдив при этом бутылкой доброго хереса, бисквитами и баночкой с бульоном Либиха, уложили на место покойника... Ящик был заделан... и сделано, впрочем, незаметное отверстие для дыхания, печати все возобновлены, и я благополучно миновал сторожевую цепь одураченных алгвазилов... Все шло хорошо, и я пока чувствовал себя недурно... Мы условились, что три удара в крышку ящика, с равномерными промежутками, должны предварить меня о часе полного освобождения... это должно было совершиться, самое позднее, через двое суток...

Я все слышал, несколько глухо, но слышал. Я только ничего не мог видеть кроме узенького светлого пятнышка — от грязного стеклышка, вделанного в крышку ящика. Но все-таки я мог следить за всем, что со мной проделывают... Вот привезли... вот плавное колыхание на руках друзей, родных и близких, которых я и в глаза-то никогда не видывал... вот мирное, унылое пение, глухие, задыхающиеся рыдания и легкий треск ящика под тяжестью навалившего на него скорбного тела... Вот мертвая тишина, долгая тишина, с еле слышным, точно издали доносящимся, непонятным бормотанием...

Я глубоко верил в бдительность друзей и терпеливо ждал желанных трех ударов. Но вот — снова пение громче, гул многочисленных голосов... меня опять несут... затем опять везут, я слышу грохот проезжающих мимо экипажей, крик кучеров...

Боже великий... Ведь это меня уже окончательно хоронят...

Холодный пот покрыл мой череп, смертельная тоска сжала сердце, как клещами... Я хотел уже крикнуть, начать колотить руками в крышку гроба, но с каждой секундой терял сознание...

Я задыхался... Оказалось, что проклятый гробовщик заметил как-то дырку около дна ящика и успел тщательно замазать ее какой-то дрянью.

Да, господа, не дай Бог никому никогда пережить что-либо подобное!..

Рассказчик остановился, тяжело дыша и вытирая лоб салфеткой.

— Но вы, слава богу, живы... Здесь между нами... значит, все кончилось благополучно? — не без ехидства заметил критик Ядовитов...

— Как видите! — слегка поклонился в его сторону Зуботычин... — Я очнулся на руках друзей... Холодное звездное небо сверкало над моей головой, а под моими ногами зияла свежеразрытая могила!

— Браво!— гаркнул трагик.

— Удивительно! — протянул комик.

— Здорово! — изрек благородный отец...

— Не совсем правдоподобно!.. — усомнился Хлестаковский. — А, впрочем, бывает... Со мной, например!..

Но так как рассказывать была очередь Громобоева, то его попросили подождать.

— Скажите, пожалуйста, — улыбаясь двусмысленно, заговорил Ядовитов, — как  согласить ваши либеральные взгляды и даже самое действие с вашим почтенным мундиром, хотя и отставным, и вашим, не менее почетным, званием?..

— Как мундир, так и звание — не менее двусмысленно улыбаясь, отпарировал полковник, — вполне соответствуют моим документам на право жительства в столицах и на выезд из оных, но документы и самая личность далеко не одно и тоже...

— Виноват! — преклонился критик, и, вспомнив, что, по своей профессии, он тоже должен быть либералом, даже сконфузился за свою неуместную пытливость.

— Очередь за мной! — пробасил Громобоев, и все стихли.

— В городе Верхнегорске все углы улиц увешаны были афишами о моем бенефисе... Я ставил тогда Отелло — моя коронная роль!.. Сбор полный! Дездемону играла известная Румянова, по таланту вторая Рашель, по красоте — Лукреция. Я любил ее всеми фибрами моего сердца, всей силой моей души, и, бывало, что моя любовь, по временам, встречала с ее стороны полное сочувствие... Но я был ревнив, как стая тигров, а она, коварная сирена, не скупилась на поводы к моей ревности и хохотала в те страшные мгновенья, когда я рыдал, припав, как собака, к ее чудным ножкам...

Сбор, натурально, полный... Лавровыми венками и корзинами были уставлены все свободные места в оркестре. Мне в первом же антракте поднесен был серебряный самовар с надписью: «Великому Кину, Громобоеву, от благодарного купечества», Румяновой — букет и дюжина десертных ложечек... Все ликовало!..

Уже в сцене с платком я заметил коварные взгляды Дездемоны в сторону литерной ложи, где сидели два офицера, и я сверкнул глазами так, что не только в райке, но далее в партере послышалось ободряющее: «Браво!»

В предпоследнем антракте я попытался заглянуть в уборную Румяновой — меня не пустили, а между тем я слышал ясно там мужские голоса, звон шпор и сочный поцелуй... В рукомойнике плескала вода, значит, дивное тело моей богини было полуобнажено, а там... там — эти бездушные, пустые сыны Марса!.. Жалкая тварь, бездушная кокетка, душа демона в теле кроткого ангела!..

Я метался по сцене, измеряя ее по диагонали большими шагами, сбивая с ног суетящихся плотников, мешая им менять декорации.

— Вы, батенька, успокойтесь! — уговаривал меня режиссер... — Чудесно идет, превосходно! Только знаете, милочка, не переигрывайте!.. Особенно в последней картине... Не переигрывайте...

— Несчастный... если на сцене меня, Громобоева, поразит нервный удар, я могу не доиграть, но переиграть — никогда...

— Первый звонок... Вижу — бежит через сцену Марфушка, горничная Румяновой — тащит ее шубу и капор...

— Куда? — спрашиваю. — Зачем?

А она:

— Барыня после киатру — за город, с господами ужинать поедут, так за теплою одежею присылали...

А, надо сказать, я здесь же в театре заказал кухмистеру Алхозову великолепный ужин, и председательствовать на том пиршестве обещала моя Дездемона... и вдруг такой афронт — такой позор!..

Занавесь поднялась... Мы оба на сцене — я успел ей шепнуть в минуту чтения указа от Совета Десяти:

— Вы дали слово — вы никуда из театра не поедете...

А она:

— Нет поеду... а на слово мне наплевать! Сама дала, сама и взяла...

— Это подло! — говорю я сильно, тиская ей руку.