Рождественские рассказы

Сержант Дик, все время державшийся в стороне, сложил руки у рта рупором и заорал во все горло: «Подлецы!..» Это относилось, пойми ты, очевидно, также и к нам, офицерам... Такое оскорбление, да еще учиненное в военное время, в виду неприятеля, есть вопиющее нарушение дисциплины и должно быть наказано смертью. Гровер понял это, и так как карабин бура был у него в руках, то он вскинул оружие на прицел и готов был на месте уложить дерзкого преступника, но полковник Компепер остановил его и ласково, но строго сказал, что такой поступок будет уже сочтен не за исполнение долга, а за убийство. Я нарочно подчеркнул тебе, дорогая Клара, эти два слова, чтобы ты могла понять, как трудно на войне разобраться в вопросах законности, долга и человеколюбия... Вот из этой-то трудности и путаницы и вытекают все гнусные нарекания в иностранных газетах, все клеветы на нашу доблестную, самоотверженную, истинно дисциплинированную британскую армию.

Страшно усталые, мы продолжали путь; общее уныние охватило всех... Еще такой день без пищи, и мы погибнем. Какой варварский план у буров — дать нам свободу: конечно, им кормить и заботиться о пленных невыгодно... Кровожадные каннибалы!..

К полудню мы увидели впереди густое облако пыли... Мы страшно были встревожены и поторопились принять меры предосторожности; все, у кого только были носовые платки, принялись усиленно сигнализировать... К счастью, то были не буры, а отряд наших драгун, высланный на всякий случай, нам на поддержку...

Мы были спасены.

До свиданья, дорогая моя Клара, не забывай, пиши и молись обо мне. Твой преданный Вили.

Вильям Порк, лейтенант.

С подлинным верно Н. Каразин

ШИНЕЛЬ ДЬЯВОЛА,

или Как опасно быть неосновательно ревнивым

^{(Истинное происшествие)}

А поезд-то наш запаздывает порядочно!

На триста сороковой версте свалился «товарный»: два вагона вдребезги, завалило путь. Пока что, пока за домкратами ездили... ну, известное дело — задержка часа на три с половиной. Дотащились до перекрестной станции, говорят: стоять надо полтора часа лишних, потому что свою очередь пропустили, надо «экстренных» пережидать, для восстановления порядка движения. Двинулись дальше в путь, у себя что-то неисправно вышло, какие-то шайбы что ли загорелись... Не везет «номеру тринадцатому» да и только!.. Недаром же поезд чертово-дюжинный… И так все шло неладно, что набралось этого запоздания настолько, что прибыть поезду к месту назначения следовало в шесть часов двадцать две минуты вечером, а в действительности, дай бог, чтобы прибыл в четыре утра.

Окна полузамерзшие, ничего не видно, да и смотреть не на что, в вагоне народу мало, да все какие-то смутные пассажиры, угрюмые, неразговорчивые, необщительные, хотя и в первом классе путешествуют. Газеты, какие только были, и политические, и сатирические с карикатурами, все насквозь перечитаны... челюсти и виски разболелись от зевоты, и на языке скверный осадок от буфетных бутербродов с дегтеобразной паюсной икрой... Скука отчаянная! И все это приходится терпеть с сознанием восьмичасового запоздания... Конечно, всем пассажирам это неприятно, по крайней мере, для этих, путешествующих в первом классе. Во втором, следующем, там пооживленнее, а потому и веселей: там трое юнкеров со шпорами заняли купе, а рядом с ними, случайно, девицы из труппы какого-то провинциального театра, познакомились, поразговорились, им и весело. Заглядывали молодые люди и в наш солидный скучающий вагон, да только мимоходом, потому что, как полагается, в первых классах мраморные, зеркальные умывальники, комфорта, значит, ради... Весь коридорчик, что тянется вдоль вагона, апельсинными корками засорили, ходить даже скользко, и Игнатий Ильич, почтенный, солидный пассажир, вышел было поразмять ноги, да плюнул с досады и вернулся в свое купе, принялся было за давно прочитанную газету, швырнул скомканный лист под диван, завернулся в дорогой шотландский плед и погрузился в тяжелое раздумье...

И раздумье это было действительно нелегкое.

Игнатию Ильичу уже под сорок, считай, значит, за пятьдесят перевалило, хотя он еще мужчина довольно свежий на вид и женат всего четыре года. Общественное и служебное положение его основательное, жена молода и красива, и дама с характером, вышла замуж двадцати пяти лет и его любит, ибо ревнует, часто даже неосновательно, сама же относительно себя ревности не переносит и считает проявления этого чувства со стороны мужа оскорбительными, как бы выражением унизительного недоверия, а так как Елена Михайловна — это ее имя — по своему характеру и живому темпераменту любит пококетничать, то в поводах к ревности недостатка не бывает. Конечно, в самых неосновательных поводах, но, тем не менее... И бедному Игнатию Ильичу очень трудно бывает иногда удержаться и не проявить недостойного чувства, хотя бы даже косым взглядом...

Случилось раз как-то Елене Михайловне, в обычные часы службы мужа, погулять по Гостиному. Взглянула она в сторону и видит, ее Игнатий Ильич у часовни свечку ставит к образу... Игнатий Ильич и не видал сам своей супруги, и попал в часовню мимоходом — в банк, по служебному делу, заходил напротив, домой вернулся в свое время к обеду, а дома сцена, да какая!.. Жена не разговаривает, глаза заплаканы, выражение лица скорбное и убитое, аппетита никакого...

— Что с тобой, моя милая? — сунулся было не на шутку встревоженный Игнатий Ильич.

Ничего не ответила Елена Михайловна, порывисто встала, выпрямилась, окинула мужа через плечо взглядом холодного презрения, вышла из столовой и заперлась у себя, т.е. в их общей спальне.

Бедный Игнатий Ильич даже вздрогнул, как она хлопнула дверью и звякнула дверной задвижкой.

Только к вечернему чаю дело все разъяснилось: Елена Михайловна вообразила, что ее муж выслеживал ее в Гостином, потому и ушел со службы несвоевременно, и ни за что не хотела верить такой странной случайности.

— Меня подозревать, меня ревновать! — кричала она на весь дом. — За мной организовать целое шпионство!.. Да знаете ли вы, милостивый государь, гнусный Отелло, что только муж, сам способный на всякие гадости, может...

— Да убей меня Бог! — плакался Игнатий Ильич. — Да пусть обойдут меня чином, пускай со службы выгонят, если я хоть что-нибудь подобное подумал... Я так глубоко тебе верю, ты моя святая, непорочная... Кажется, вот если бы своими собственными глазами видел, так не поверил бы...

Долго утешал и успокаивал свою супругу невинно заподозренный в ревности супруг и, наконец, добился-таки, что Елена Михайловна улыбнулась, протянула ему пухлую, душистую ручку, и так как, прокапризничав обед, была очень голодна, то предложила Игнатию Ильичу везти ее ужинать в модный ресторан, где черномазые румыны, в шитых куртках и белом исподнем, играют на каких-то странных инструментах.

Вообще же Елена Михайловна была супруга добрая, преданная, мужу своему в ласках не отказывающая, кофе варила по утрам самолично и даже прочитывала вслух политические телеграммы из утренних газет, чтобы кофе не простыл... Публикации же о покойниках она особенно внимательно проглядывала, и если что встречалось касающееся их общих знакомых, докладывала в слух, добавляя всегда:

— Вот ведь, кто бы мог ожидать!

Вообще же, несмотря на некоторую разность в возрасте, их супружеская жизнь протекала тихо и приятно, если б только не мнимая подозрительность мужа, подозрительность, которая, заметьте, в действительности только подозревалась, не родила бы частые бурные сцены, оканчивающаяся, слава богу, всегда приятным примирением.

— Помни всегда, — говорила, успокаиваясь после сцены, супруга. — Я, как жена цезаря, вне подозрения, вне греха, а потому никакого проявления ревности не перенесу... Так и знай!..

Игнатий Ильич это знал и тщательно избегал всего, что могло поставить его в сомнительное положение... Он тщательно взвешивал и обдумывал каждое свое слово и даже, когда находил в гостиной окурок чужой папиросы, никогда не спрашивал: