Рождественские рассказы

— Кто это был у тебя, мой ангел?

Да и незачем было спрашивать, потому что Елена Михайловна, заметив несколько любопытный взгляд мужа на пепельницу, язвительно улыбалась и предупреждала вопрос докладом:

— Приходил ко мне Николай Петрович. Он очень жалел, что не застал тебя дома...

Так вот, принимая все вышесказанное во внимание, как было не задуматься бедному Игнатию Ильичу в его настоящем положении.

Во-первых, ему следовало вернуться домой целыми тремя сутками позже; так было предположено и сообщено супруге при отъезде; счастливая случайность, правильнее, целый ряд удач сократил путешествие на три дня, дела все были улажены скорее, чем предполагалось, и Игнатий Ильич мог обрадовать свою дорогую, любящую супругу неожиданным приездом, но вот в этой-то неожиданности и таилась семейная беда, будущая семейная буря... Поезд опоздал... Приезд состоится глубокой ночью; как раз все складывалось именно так, как выгодно было бы ревнивым мужьям, но разве же это могло относиться к кроткому Игнатию Ильичу, могла ли быть применима такая неожиданная ночная ревизия к «супруге цезаря»? И как это он не догадался телеграфировать о приезде за сутки раньше, телеграфировать во время всего пути: вот, мол, еду, вот, мол, проехал благополучно станцию «Вылезайка», вот подъезжаем к станции «Выпивайка» и так далее... Жена была бы рада, с удовольствием бы следила за приближением мига трогательной встречи, и в ее головку с золотистыми завитками на лбу, в эту милую, дорогую головку не могла бы заскочить хоть искорка сомнения в нежелании ее мужа накрыть ее на месте преступления. Как было бы хорошо, если бы Игнатий Ильич догадался периодически телеграфировать, но теперь, когда догадался, было уже поздно, и злополучный поезд хоть и черепашьим ходом, однако, все подвигался и подвигался к конечной станции...

Разве поехать прямо в гостиницу, а домой уже когда минет ночь, при полном свете дня или, еще лучше, прожить инкогнито в гостинице до дня и часа законно предположенного прибытия, и тогда, с восторгом, пряничными стерлядками-гостинцами и с чемоданами вернуться домой, ровно в шесть часов вечера, прямо к домашнему супу с клецками, цыплятам под белым соусом и тетерьке с грибной подливкой, любимым блюдам хозяйки, а что ласковая, приветливая хозяйка непременно к жданному обеду велит приготовить эти любимые блюда, Игнатий Ильич, конечно, не сомневался.

Но едва только этот план начал созревать в голове нашего путешественника, как его кинуло сразу и в жар, и в холод... Боже мой! Что бы могло потом случиться... Ведь истина может открыться, Елена Михайловна могла узнать, что целых трое суток ее муж тайно проживал в одном с нею городе, с какой целью?.. Конечно, чтобы за ней следить, выследить, наконец, и поймать, и что весь этот низкий, коварный план, достойный какого-нибудь подлого сыщика и шпиона, не привел к искомому концу только потому, что чиста и непорочна божественная Елена Михайловна, и горе ее низкому ревнивому мужу, недостойному после такой гадости даже прикоснуться к подолу одежд «жены цезаря»...

А поезд все-таки подходит и подходит и, наконец, засвистал пронзительно и протяжно, потом гукнул отрывистым тяжелым дыханием, зашипел и стал, последовательно натыкаясь буферами друг на друга, по-вагонно. Это была последняя станция прибытия. Игнатий Ильич молча указал носильщикам свой багаж на сетках купе, застегнулся на все пуговицы, поднял меховой воротник и, покорный судьбе, вышел на платформу... Холодным воздухом пахнуло ему в лицо. Не торгуясь, уселся он на поданного извозчика и велел ехать... куда?.. Конечно, куда же, как не домой... Он хотел обдумать дорогой все мелочи предстоящей встречи, предвидеть наперед все подробности неожиданной ночной тревоги.

— Главное, — думал Игнатий Ильич, — это как и с чего начать... Начать этак весело, радостно и даже беззаботным тоном: «А вот и я! Ну, что — не ожидала?..» Или в этаком роде: «Представь, моя дорогая, целый ряд счастливых случайностей... это, вероятно, ты за меня молилась...» Нет, не так, совсем в другом роде: «Проклятый поезд запоздал, дорогой разные катастрофы...» Она сейчас тревожно: «Ах, боже мой! Что случилось?.. Ах, расскажи, не томи...» А Игнатий Ильич поцелует ее и успокоит, что это не с их поездом, что у них все благополучно, только это несносное запоздание... и сам вот всю ночь промучился в душном вагоне, и вот ее, дорогую, милую Леночку, потревожил... Ну, а там и пойдет, как по маслу: чаю с дороги, от которого, конечно, он откажется, чтоб не увеличивать беспокойства ночной тревоги, скорее в постель, а там уже все сгладится... подозрительность уляжется, время выиграно... А вдруг как она сразу...

«Это что такое? Что, с носом? Накрыли?.. Ах, вы, неисправимый Отелло-мерзавец!.. Да вы и все путешествие придумали с этою гнусною целью!..»

Ну, тогда беда! Суток на трое, а то и на всю неделю... Тогда вот клянись, уверяй, что все это простая случайность.. О, боже мой, пронеси и помилуй! Налево, к подъезду!..

Приехали.

Фонари уже тушат, дворник шаркает скребком по заледенелой панели, увидал «своего» жильца, шапку снял и неистово теребит ручку звонка в «парадной». Там огонь засветился, и в стеклах мелькает фигура швейцара с лампочкой в руках...

Стал Игнатий Ильич подниматься по лестнице, а сам нащупывает у себя на цепочке «свой» ключ от входной двери.

«Войду, — думает, — тихонько, чтобы никого не будить, не тревожить, пройду в кабинет и лягу на диване... Вот беда-то!»

«Свой» ключ дверь отворил, а трусиха Дуня — горничная цепь накинула, ключ-то свой бесполезен, все равно, звонить надо. Казалось, что чуть-чуть тронул Игнатий Ильич пуговку звонка, а ведь в ночной тишине все звуки усиливаются, зазвонило так, что по всей квартире раздалось... Ай-ай-ай... Тихо, однако, никто не проснулся. Нащупал приезжий спички в кармане шубы, чиркнул и просунул руку в щель приоткрытой двери... Вот видно кресло, на которое дамы садятся, когда им сапоги снимают, вот фаянсовый, на манер японского, цилиндр для зонтиков и палок, вот часть вешалки...

Спичка не догорев, выпала из рук Игнатия Ильича, холодный пот проступил на лбу, под ложечку подкатило, далее тошнить начало... Голова закружилась, и он чуть не лишился сознания. Он видел ясно, отчетливо, на этой вешалке военную шинель с золотыми пуговицами... Он стал отчаянно тыкать пальцем в кнопку, не попадая, куда следует... Послышались торопливые босые шаги.

— Господи, боже мой! Кто же это? Ах, это вы, барин! Да не тяните дверь, цепку снять нельзя! Да пустите!.. Вот, видите, лампу потушили... Барыня нездорова... сию минуту... вот сейчас... Да не тяните же дверь к себе, имейте терпение... ну, вот!

Дверь, наконец, отворилась, лампа вновь зажжена. Игнатий Ильич ворвался, как бомба, и прямо к вешалке.

— Это что?.. Это почему?..

Хорошенькая горничная Дуня, стыдливо пряча под платок свое декольте, придерживая рукой сваливающуюся юбку, смотрела на барина вытаращенными глазами, очевидно, не понимая, в чем дело. Никакой шинели на вешалке не было.

— Куда она делась?.. Чья это?.. Кто это здесь?..

— Да что вы, барин! Да Господь с вами! Что вам померещилось, право?

Игнатий Ильич оттолкнул с дороги Дуню и решительными шагами направился к спальне, а Дуня, наскоро, тревожно задыхаясь, докладывала ему на ходу:

— Ах, не ходите!.. Ах, да не беспокойте!.. Барыня очень больна, доктора даже звали. Мигрень страшенный! Опять нервы расходились. Лихорадило очень и все сердцебиение... Только с час как заснула... Доктор говорит, что в покое только и спасение... чтобы отнюдь не потревожили бы... Ради Бога, миленький барин... Да что, право, с вами?

— Чья шинель?— прохрипел Игнатий Ильич, уже дойдя до половины гостиной.

— Барин, да что же вы, в самом деле... Какая шинель? Да я вас не пущу... Да вы, барин, не того ли?..

Рассвирепевший Отелло уже был около двери роковой комнаты, распахнул двери и...

Маленький ночник горел розовым светом, озаряя всю уютную, комфортабельную спальню. Елена Михайловна лежала на кровати лицом к стене и спала, как спят самые невинные младенцы... Шум внезапного наезда ее, очевидно, не разбудил... Слава богу! Кроткая прелесть ее полуоголенных ручек, ее мягко округленных плеч, ее ровное дыхание, с легким прихрапыванием, все это успокоительно подействовало на нервы Игнатия Ильича. Момент порывистого пыла ревности стал утихать, а тут ласковый, вкрадчивый шепот Дуни над самым его ухом, и в этом шепоте можно разобрать: