Двенадцать апостолов

Ни сбоку, ни с носа броненосца никак не "взять" кинокамерой таким образом, чтобы фоном не врывались в объектив тяжелые отвесные черные скалы.

Однако зоркий глаз помрежа Крюкова, разыскавший великого железного старца в извилинах Севастопольского рейда, разглядел возможность преодоления и этой трудности.

Поворотом своего мощного тела на девяносто градусов корабль становится к берегу перпендикулярно; таким образом он фасом своим, взятым с носа, попадает точно против расщелины окружающих скал и рисуется во всю ширину своих боков ва чистом небесном фоне!

И кажется, что броненосец в открытом море.

Вокруг него носятся удивленные чайки, привыкшие считать его за горный уступ. И полет их еще усугубляет иллюзию.

В тревожной тишине ворочается железный кит.

Особое распоряжение командования Черноморского флотаснова, в последний раз, поставило железного гиганта носом к морю.

И кажется, что носом этим он втягивает соленый воздух открытой глади после застойного запаха тины у берегов.

Дремлющие в его чреве мины, вероятно, ничего не заметили, пока совершался этот плавный оборот его грузного тела.

Но стук топоров не мог не тревожить их сон: это на палубе подлинного броненосца собирают верхнюю часть броненосца фанерного. Из реек, балок и фанеры по старым чертежам, хранящимся в Адмиралтействе, был воссоздан точный внешний облик броненосца "Потемкин".

В этом почти символ самого фильма: на базе подлинной истории воссоздать средствами искусства прошлое...

Но ни единого рывка ни вправо, ни влево.

Ни одного сантиметра вбок!

Иначе погибнет иллюзия открытого моря.

Иначе в объектив станут лукаво заглядывать седые скалы [ Правда, в картине есть вид броненосца сбоку... Но этот вид снят в мавританских хоромах Сандуновских бань Москве. В тепловатой воде бассейна покачивается серое тельце маленькой модели броненосца. (Прим. С. М. Эйзенштейна) ].

Жесткие пространственные шоры держат нас в узде.

Не менее жестки шоры времени: строгие сроки необходимости сдачи картины в день юбилея не дают разбегаться замыслам.

Цепи и якоря держат в узде старое тело броненосца, рвущегося в море.

Оковы пространства и якоря сроков держат в узде излишки жадной выдумки.

Может быть, именно это и придает строгость и стройность письму самого фильма.

Мины, мины, мины.

Недаром они все время выкатываются из-под пера на бумагу. Под знаком мин идет работа.

Курить нельзя.

Бегать нельзя.

Даже быть на палубе без особой нужды и то нельзя!

Страшнее мин специально к нам приставленный их хранитель -- товарищ Глазастиков!

Г л а з а с т и к о в!

Это не игра слов. Но зато полная характеристика внутреннего содержания носителя этого недреманного ока, этого аргуса, охраняющего ярусы мин под нашими ногами от вспышек, от излишней тряски, от детонации...

На выгрузку мин понадобились бы месяцы, а у нас всего две недели сроку, чтобы успеть окончить фильм к юбилею.

Попробуйте в таких условиях снимать восстание!

Однако "тщетны россам все препоны": восстание было отснято!

Не напрасно ворочались мины в брюхе старого броненосца и вздрагивали от грохота воссозданных событий истории, проносившихся по его палубам. Что-то от их взрывной силы захватил с собой в свое плавание и экранный его отпрыск...

Экранный образ старого бунтаря причинил немало беспокойства цензурам, полициям и полицейским пикетам во многих и многих странах Европы.

Не меньше набунтовал он и в глубинах кинематографической эстетики.

* * *

Фильм только что обошел наши экраны и должен был быть показан на Украине.

С появлением "Потемкина" на экранах УССР поднялась шумиха,

шумиха по поводу... плагиата.

Поднял ее некий товарищ, именовавший себя бывшим участником восстания.

Сущность его претензии так и осталась не вполне отчетливой, так как о восстании он никаких литературных материалов не составлял.

Но как непосредственный участник реальных событий он считал себя вправе претендовать на часть авторских, причитавшихся нам со сценаристкой Агаджановой.

Претензия была смутная, крикливая и не очень понятная.

Но всюду и везде настолько импонировало его заявление о том, что он "стоял под брезентом во время расстрела на юте", что дело в конце концов докатилось до судебного разбирательства.

Сокрушительным аргументом казался факт, что товарищ "стоял под брезентом", и юристы уже были готовы вот-вот начать дебаты о деле обойденного участника событий на "Потемкине" -- как вдруг в дым, в прах и конфуз развеялись вся шумиха и все крикливые претензии.

Выяснилось одно обстоятельство, о котором в разгаре споров забыла даже сама режиссура.

Означенный товарищ утверждал, что "он стоял под брезентом".

Но позвольте...

Фактически же никто под брезентом не стоял.

Да и стоять не мог.

По той простой причине, что никто никогда никого на "Потемкине" брезентом не накрывал!

Сцена с матросами, покрытыми брезентом,-- была... чистой выдумкой режиссуры!

Я отчетливо помню, как в отчаянии хватался за голову мой консультант и эксперт по флотским делам, бывший морской офицер (игравший, кстати сказать, в картине Матюшенко), когда мне взбрело на ум покрыть матросов брезентом при угрозе расстрелом!

"Нас засмеют!...-- вопил он.-- Так никогда не делали!"

И потом подробно объяснил, что при расстреле на палубу действительно выносили брезент. Но совсем с другой целью: он расстилался под ногами обреченных с тем, чтобы кровь их не запятнала палубы...

"А вы хотите матросов накрыть брезентом! Нас засмеют!"

Помню, как я огрызнулся:

"Если засмеют -- так нам и надо: значит, не сумели сделать".

И велел вести сцену в том именно виде, в каком она и посейчас в картине.

В дальнейшем именно эта деталь, как бы отрезающая изолированную группу восставших от жизни, оказалась одной из наиболее сильных в картине.

Образ гигантски развернутой повязки, надетой на глаза осужденных, образ гигантского савана, накинутого на группу живых, оказался достаточно эмоционально убедительным, чтобы в нем утонула техническая "неточность", к тому же известная очень небольшому кругу знатоков и специалистов...