Династия

   -- Но гомеопатия еще менее может претендовать на научность? -- скучливо и раздраженно проговорил Арсений.

   -- Кто тебе сказал? Неправда. Неверно, заблужденье. Косность человеческого ума и натуры. Гомеопатия выжидательный способ лечения. Он зиждется на благотворной, целительной силе природы. Similia similibus curantur. Лечи подобное подобным. Клин клином вышибай, иначе. Выбирай наиболее подобное болезни средство. Потому что самородная болезнь устраняется подобною же болезнью, вызванной искусственно. Вот и все... Аллопаты сами не вполне знакомы с действием своих лекарств. Еще меньше с истинным значением лечимых симптомов. Гомеопатия же... она знает, что делает. Если я даю больному арнику, ноготок-календулу, ромашку-хамомиллу, то...

   -- Ты знаешь, что даешь безвреднейшие средства,-- опять невозмутимо просуфлировал Павел.

   -- Восхитительные средства! Их крадет у нас уже и старая медицина. Смеяться легко. А предубежденность говорит о незнакомстве с предметом. Почти всегда... Смех невежды самый неукротимый.

   -- Как пыл правоверного гомеопата.

   -- У нас смеются, острословят... А вот в Вашингтоне... где культура -- и вы согласитесь, надеюсь? -- почище нашей... Так там на открытии памятника Ганеману присутствовал сам президент, Мак-Кинлей. В тысяча девятисотом году. И даже выступил с речью. Да. Там не боятся показаться отсталыми. И Ганеману воздвигнуто еще три памятника. Кроме Вашингтона. В Лейпциге, в Париже и...

   -- В Кетене,-- невинным голоском с дурачливой подобострастностью докончила Марго.

   Вадим Алексеевич посмотрел на нее изумленно, одобрительно, полунедоверчиво.

   -- Ты откуда знаешь?

   -- Да ты же сам, Вадя, двенадцать тысяч и семь раз говорил...

   Все засмеялись. Вадим Алексеевич тоже.

   -- Вот так всегда,-- сказал он потом с укоризной.-- В самом серьезном деле все только и ждут у нас смешного коленца. Почему наш народ не может сам лечиться гомеопатией? Только бы немножко подготовить его, и дело в шляпе. Разве те фельдшера, что его лечат, подготовлены серьезно? Я воочию знал одного, который отсыпал лекарства "на глаз расстояния", как он выражался. Восемнадцать гран хины отвалил на один прием беременной бабе! Все на глаз расстояния. И он же говорил: хирургия -- моя стихия. Страшно охоч был до операций. Так это, по-вашему, разумная медицинская помощь населению? И не лучше разве вооружить такого гомеопатией?

   -- Такого-то, пожалуй, лучше,-- согласился Павел.-- По крайности, вреда не причинит. Если не поможет.

   Вадим отходчиво смирился. Он махнул рукой, будто говоря: э, да что с вами! И мощно выкрикнул Славе и Горе:

   -- А ну, хлопцы! Не пойти ли нам с удочками? Парит, братцы! Как бы дожж'а не собрался. Самая ловля перед дождиком.

   Вадим Алексеевич, стоя возле мальчиков, развязывал удочки.

   -- Ну, ребята... Вот вам. По удочке и марш. Айда. В ногу. За мною... Левой! Правой! Левой! Та-эк-с. Я одобря-я-яю! А теперь, ну-ка, ребята, трио: ммы-ы-ы...

   Мм-мы-ы на-ло-овим для-я ушицы

   Зо-ло-ти-истых о-оку-не-ей!

   Весело смеясь сверкающими разноцветными глазками, Горя подхватил беззаботно и звонко:

   Мы наловим для ушицы

   Золотистых окуней...

   Слава с удочкой на плече шагал молча, полувопросительно посматривая краешком глаза в непроницаемое на этот раз лицо мистера Артура.

_______________

   До обеда удачно удили рыбу, купались еще раз, играли на отрастающей бархатистой траве в крокет. И Павел Алексеевич, привыкший к метким бильярдным ударам, загонял бог знает куда чужие шары, выигрывал все партии.

   Обедали очень долго. Дольше, чем обыкновенно. Ели полевой кулеш с дичью, шашлык, карасей в сметане, уху из рыбы, пойманной на удочки! И еще много блюд, приготовленных не здесь, среди леса, а доставленных сюда уже готовыми. За десертом Вадим Алексеевич жаловался, что у него болят от еды челюсти и жевательные мышцы. Но и после того и он, и другие еще долго сидели за столом, пили черный кофе с ликером.

   Вадим говорил, говорил, говорил. Точно хотел вознаградить себя за все петербургское молчанье. Его остроты и шутки были избитые, общеизвестные, но сыпались они как из рога изобилия, и Вадим Алексеевич смеялся первым над ними. Вроде: "Ваше звание, сударь?" -- "Высочайше утвержденного общества Санкт-Петербургских железных дорог империальный пассажир".

   Или еще:

   -- Беседуют двое, оба на взводе. Один -- идеалист, другой -- человек земных настроений, без лишних иллюзий! Первый напевает, сентиментально убеждая второго: "На заре ты ее не буди!" А второй, в ответ, несколько придирчиво: "П-п-почему?" -- "На заре она сладко так спит!" -- "Ну, так что ж?" -- "Утро дышит у ней на груди!" -- "На-а-аплевать!"

   -- Ой, Вадя! -- кричит Марго умоляюще.-- Двенадцать тысяч и семь лет этому твоему дуэту.

   Но Вадим неуязвим. Он говорит невозмутимо:

   -- Что за беда? Хорошую вещь и повторить можно.

   -- Я знаю иначе,-- подхватывает игриво дядя.-- Хорошую вещь и посмотреть не грех. Архиерей... На вечернем торжестве каком-то... Возле сильно декольтированной губернаторши.

   -- Эээ... ну...

   -- Дядя, дядя... Это не при детях. Здесь -- дети,-- смеется Марго.

   -- И дамы,-- сурово напоминает Арсений.

   -- Э, молчу, молчу.

   Обед кончен.

   Перед вечером собирали в лесу для костров дрова. Лакеи свалили собранный хворост в кучу, подбавили сухих березовых и дубовых привезенных из дому дров, и на лугу запламенели с приятным треском огромные костры.

   Monsieur Жюль Козе вызвался показать Ивана "Купаля". И перепрыгнул с разбега самый обширный из костров. Ему единодушно зааплодировали. Но прыгать через огонь не нашлось больше охотников. Затеяли игры с участием мальчиков и гувернеров. Играли в кошки-мышки, в подбрасыванье платка, в колечко, наконец, в горелки. Бегали все, кроме дяди и Агриппины Аркадьевны. Агриппина Аркадьевна много раз объясняла, что она разучилась бегать.

   -- Совсем, совсем разучилась. Потом так мускулы болят. Не поднять вверх ни ноги, ни колена. Вот этого движения никак потом не сделать.

   Она шаловливо показала перед французом Козе, какого именно движения. Француз сделал соболезнующую мину, а дядя ехидно повел глазами и сказал кротко, будто покоряясь велениям судьбы:

   -- Мы с вами уж посидим, дорогая. Куда уж нам, старикам, бегать? Кости-то уже хрупкие. Того и гляди, ногу сломишь.

   Агриппина Аркадьевна сжала зубки, но села.

   У Павла Алексеевича Слава поймал его даму, Ларису Андреевну. Павлу пришлось гореть.

   Бежала очередная пара, Ксения Викторовна и Арсений. Несмотря на излишек полноты, Павел бегал, как и танцевал, легко и быстро. Он погнался за Арсением. Но у сухощавого Арсения оказались юношески-крепкие ноги. Он ловко ускользнул из рук Павла, значительно опередил его и повернул назад, стремясь навстречу отставшей Ксении. Тут только заметил Павел, что Ксения Викторовна отстала, что бежит она плохо, нетвердо, неуверенно. Павел, сделав поворот, отрезал путь к ней Арсению. Через минуту Ксения Викторовна в руках у Павла, ее голова слегка ударяется о его грудь. Всю ее Павел ощущает так близко. И эта близость сжигает его сознание. Подкашиваются ноги, исчезает дыхание. Горячая, блаженно-сладостная, отважная до дерзости волна подхватывает Павла и увлекает куда-то глубоко в пропасть, минуя все препоны сознания, парализуя задерживающие центры. Павел стремительно сжимает обеими руками свою добычу. Он чуть не падает с ног, увлекая за собою и Ксению Викторовну. Томительная, годами назревавшая в нем потребность в близости именно этой, а не другой женщины -- затемняет все. Но это длится момент, не более. Сознание вспыхивает с обостренной силой. Павел выпустил из рук Ксению Викторовну: он переполнен тревогой и опасением: не заметили ли? С тревогой в глазах оборачивается он к подбегающему Арсению. Тот спокоен, в хорошем настроении, доволен своим уменьем бегать.