Династия

   -- Я? Я... ну, об операциях... Да полно, Павел. Разве не знаешь?

   -- Не знаю... то есть... не знал. До сих пор не знал.

   -- Ну, что это, какой недогадливый. Точно младенец. Или с неба свалился?

   -- Кто же тебе сказал?

   -- Никто. Разве эти вещи говорят? Само самой узнается. Никто не говорил, а все знают. Как про твой мышьяк. Или о ревности Арсения. Арсений не хочет больше детей. Чтобы не делить Неповоевки. Ну, и... ну, и ясно.

   -- Вот что.

   Павел, сняв шляпу, вытер платком вдруг вспотевший лоб свой.

   -- Да ты, в самом деле, не знал? -- удивилась Марго, мельком глянув на него, и поспешно отвела глаза вдаль, к горизонту.

   Он признался растерянно еще раз:

   -- Не знал.

   -- И чудной же ты. Так ясно, и не догадаться. Мне жаль ее. Хотя злит меня, что она до такой степени индюшка. А, черт возьми! Как можно быть такою? Так подчиняться? Ну, попадись он мне в мужья, я бы ему показала! Пусть бы он со мной поговорил про операции эти... попомнил бы на долгое время. А она -- кисель. Как воск, что захочешь, то и вылепишь из нее.

   Павел, шатаясь, еле держался на ногах.

   -- Но... как же Арсений? -- едва шевеля губами, выговорил он.-- Ведь любит же он ее?

   -- Любит ее... а свои фантазии еще больше. И раз не встречает отпора... Что с тобой, Павлик? Павел, на тебе лица нет? Тебе дурно? Сядем скорей, сюда к канаве... Отдохни минутку, Павел!

   Шаги Павла замедлялись, слабели. Он не садился, а клонился к земле. Марго понимала, что не сможет удержать это грузное обессилевшее тело, и пугалась еще больше. Но все же ей удалось не уронить, а посадить Павла, хотя и с большим напряжением.

   -- Павел, ты слышишь меня? Павлик! Павел не откликался.

   Лицо его не побледнело, а позеленело: губы белые, глаза ввалились, полузакрыты, щеки осунулись, будто вмиг похудели.

   Он все слышит. Догадывается, что сидят они на траве у конопляника над межевой канавкой, что Марго очень испугана. Но в глазах у него темно, он ничего не видит, не может ответить Марго, чтобы ее успокоить. Наконец он произносит, делая неимоверное усилие над собою:

   -- Ни... ни-че-го. Сейч... час... Сейчас пройдет. И в самом деле, ему уже лучше.

   -- Обопрись на меня, Павлик. Тебе тошно? Кружится голова?

   -- Ничего, ничего... прошло уже.

   Землисто-серое лицо Павла принимает живой оттенок. Не поднимая с плеча Марго головы, он испытующе-пристально заглядывает ей в глаза. Словно спрашивает:

   -- Ты поняла? Догадалась?

   Марго выдерживает этот взгляд непринужденно.

   -- Нет, не догадалась,-- отвечают ее глаза. Она смотрит открыто, но чуточку непонятливо, как глядят иногда актрисы в ролях невинных инженю. Затем говорит озабоченно, но недогадливо:

   -- Сердце, сударь, у вас не в порядке. Оно, оно... Ни с того ни с сего дурнота, обмороки. Понятно, сердце. Толстей да пей квасу больше. Не то еще будет. Так не беречь себя!.. А! Черт возьми!..

   В вечерних сумерках Павел присматривается к Марго, не мигая. Но ничего нельзя прочесть на ее всегда выразительном и подвижном лице. На нем выражение непонятливости -- и только. Если и догадалась, то не хочет показать, что поняла.

   -- Ну, ну, не ворчи, Маргоша. Уже ничего, прошло уже. Можно идти, если хочешь.

   Павел приподнялся с земли.

   -- Нет, посидим. Отдохнем еще, и я устала. Видишь, Павлик, нажил-таки болезнь сердца? Это -- квас твой.

   -- Квас -- своим чередом, а и взволновался я... от того, что ты рассказала,-- признается Павел, отважно подходя к истине, чтобы затушевать ее.-- Ведь это возмутительно. И для меня новость, я не знал. Не допустил бы мысли, что Арсений...

   -- До такой степени эгоист?

   -- Вот именно.

   -- У-у... Дай ему только волю. А скажите, сударь, давно у вас с сердцем это? И часто обмороки?

   -- Зачем часто? Очень изредка, хотя давненько.

   -- Тебе лечить надо сердце. Поезжай к специалисту. На воды куда-нибудь.

   -- Ну, не настолько еще плохо. Но на всякий случай мои дела приведены в порядок. И духовное завещание готово.

   -- Павлик!

   -- Ну, чего ты? Дело простое, житейское. На прошлой неделе ездил в город. Ради завещания нарочно. У нотариуса написал. По закону, как быть должно. В случае чего, пожизненно все мое тебе, Маргоша. Дашь Оксане немножко. По твоему усмотрению. Остальным владей на здоровье. А после тебя -- Горе и Славе поровну. Я и Арсения поставил в известность. Он ничего, одобрил. Для него важно, чтоб не выходило из рода. А тебе... Да ты уже плачешь? Маргоша? Но погоди, рано еще. Еще я цел и невредим.

   -- Павля... Что выдумал, глупый? Не возьму ни грошика. Не возьму, ей-богу! И думать не смей, чтобы я пережила тебя. Вот глупый.

   -- Ведь от слова не станется. От завещания также. Если сердце шалит, мало ли что может приключиться? Я на всякий случай. Но весьма возможно, что переживу тебя и еще двадцать раз буду менять завещание. Надо не бояться смерти,-- тогда она боится подойти к нам. А как хорошо пахнет коноплей. Понюхай. Слышишь?

   Слезы уже высохли на ресницах Марго. Она говорит задушевно:

   -- Люблю и я этот запах. И особенно в поле. Свежее что-то, и хорошо от него. Будто опять становишься ребенком. Помнишь, как мы в коноплянике в войну играли? Вадим -- полководец, ты со всего размаха рубишь хлыстом конопляные верхушки, а я в засаде сижу в траншее. Там, за парком... помнишь?

   Захолодало сразу после первого августа. Резкий ветер нагнал холодный дождь, и началась осень. Еще стояли зелеными омытые после засухи кусты и деревья, зазеленели наново невспаханные поля и выгоревший луг. Еще часто проглядывало солнце, освещая далекие горизонты в прозрачном до кристальности воздухе. Как летом, плыли белые облака на синем небе, но уже запахло осенью. Осенний шелест деревьев, суховатый и жесткий, осенний блеск нежаркого солнца, похолодевший воздух -- все говорило: осень, близко осень. Затихли птицы, шуршат подсохшими листьями безголовые подсолнухи на огородах, загудели и зажужжали молотилки на селе. А на лугу собираются чайки и бродят, будто совещаясь о чем-то, и стаями пролетают дальше с жалобным вопросом: "Чьи вы?" Молодые аисты кружат в высоте, упражняя и пробуя крылья, уже готовы к отлету. И все призадумалось в природе, словно собираясь в далекий путь.

   Арсений Алексеевич слал домой коротенькие письма.

   Операция необходима. Операция назначена на третье число. Готовимся к операции. Наконец, операция совершена, надеемся на благополучный исход. Несколько дней не было совсем вестей, и вдруг среди ночи потрясающая срочная телеграмма Вадиму Алексеевичу:

   "Ксения Викторовна скончалась от паралича сердца. Везу в Неповоевку, прошу все приготовить. Арсений Неповоев".

   Тотчас все были на ногах в доме Вадима. Стало суетливо, печально, отчего-то немного страшно.

   Среди общей ночной сумятицы незаметно исчезла Марго.

   Ночи оставалось еще немало, темно, холодно и сыро было в парке после вечернего дождя. Падали крупные капли с намокших деревьев, размякли дорожки. Марго в одном платье, с покрытой головой шла к флигелю Павла. Там спали. Запертые двери, запертые окна с болтами на ставнях... Сырая, осенняя тишина, разлитая в темноте, притаившаяся и жуткая.

   Марго остановилась, соображая, где, за какими окнами спит Павел. Потом пошла в туфлях по мокрой траве к окну, постучала в ставень раз, другой и третий. В щелях мгновенно заблестел свет, в комнате стукнуло что-то опрокинутое -- не то стул, не то столик,-- и хриповатый голос Павла спросил у самого окна:

   -- Кто там?

   -- Это я, Павел. Я, Марго. Вадим получил телеграмму. Ксении плохо... Очень плохо... Отвори мне скорее.

   Павел, полуодетый, вышел на крыльцо. Позади него, в сенях, колеблясь, горела свеча. От нее еще темней казалось на крыльце, еще больше сгущалась чернота под акациями возле дома.