Династия

   Первой отозвалась после того Агриппина Аркадьевна.

   -- Истерический припадок,-- беспечно сказала она, но беспечность ее была деланная.-- Он не плакал все время, а сам такой нервный... так любил мать... Вот и разрешилось.

   Арсений глянул на нее, словно хотел остановить, но промолчал.

   Спустя меньше часа Горя проснулся на своей кровати. Он ничего не помнил, только слабость была у него огромная.

   Арсений Алексеевич с сдвинутыми бровями сидел подле мальчика, вглядываясь в него долго, сумрачно, пытливо.

   -- Горюшка? У тебя болит что-нибудь? -- спросил наконец Арсений Алексеевич.

   -- Нет,-- ответил Горя изумленно.-- Зачем меня положили?

   Видно было, что он силится и не может выяснить себе, что случилось.

   Его оставили лежать в постели до вечера.

   За обедом опять говорили об истерическом припадке. Ждали врачей из города.

   Но Арсений Алексеевич поставил диагноз и без врача.

   -- Оставьте,-- сказал он дяде, когда тот начал об истерии у детей.-- Для кого вы говорите? Если для меня, то напрасно. Припадок не истерический, а падучий. Разве я не видел? Для меня -- нечего золотить пилюли. Я ко всему готов. Не приходит никогда одна беда, всегда несколько. Я жду и готов.

   Он умолк и сидел, сгорбившись, опустив низко голову, ускоренно двигая плотно сжатыми челюстями.

   К вечеру доктора подтвердили его мнение: припадок был падучий, несомненно.

   Арсения Алексеевича утешали, предписывали давать Горе бром, бром и бром... Обещали, что припадок может больше не повториться или будет повторяться, но очень изредка. Арсений Алексеевич молчал, сумрачно сгорбившись, поникнув головою, и на лице его отражалось:

   -- Я ко всему готов. Не приходит никогда одна беда, всегда несколько.

   А вечером, перед ужином, он пришел к Марго и предложил ей:

   -- Ты не знаешь, что с собой делать. Вот тебе цель жизни -- останься у меня. Вырасти моих детей.

   Марго беспомощно открыла испуганные глаза.

   -- Мне? Мне... остаться у тебя? -- повторила она.-- Но... Но это же не подходит!

   -- Почему?-- спросил Арсений, не понимая.-- Лучший исход, какой и для тебя, и для меня, и для детей моих можно придумать.

   -- Но я сама скверно воспитана, Арсений! Как мне воспитывать твоих детей?

   -- Тебе и не придется воспитывать. Для этого есть Артур. Но им и не нужна близкая женщина в доме... Представительница дома, хозяйка. Ты одна могла бы занять это место. Мне, как предводителю, должно жить более открыто. Принимать у себя... вообще, не так замкнуто. Я всегда понимал это. Да все не до того было. Ты -- в роли хозяйки здесь... чего приличней? Ты -- женщина умная, моя сестра родная... чего лучше? Измени лишь немного свои напускные манеры. А после... Здесь, в своем кругу, ты можешь встретить кого-нибудь порядочного, подходящего... Развод так облегчен теперь, а ты еще молода. Важнее всего, что тебе не придется компрометировать себя. Не будешь слоняться по свету какой-то бездомной бродягой. Извини меня, но эти женщины-одиночки... они всегда подозрительны. Будь она хоть святая из царствия небесного.

   -- Благодарю за заботу обо мне,-- чуть иронически ответила Марго.-- Но я не боюсь показаться кому-нибудь бродягой. Наплевать, если и хуже подумают. Мне не страшно, хотя вообще... а, черт возьми! Большая это неприятность -- родиться женщиной. Да что поделаешь? Надо мужественно донести свой удел до могилы. И дотащу как-нибудь. А ни встречать никого, ни вступать в брак не хочу больше. У меня, знаешь, такие препротивные воспоминания обо всем этом. Никакого желания пережить их наново.

   -- Тогда тем более для тебя важно иметь известное положение в обществе. Точку опоры в жизни. Иметь свой дом. И мой дом будет твоим.

   -- Не могу я, Арсюша. Спасибо, большое спасибо. А не могу. Может, я -- эгоистка, бессердечная... дурная, черствая, бестолковая... но я не выдержу. Не в состоянии буду. Не выдержу ни за какие блага.

   -- Не выдержишь? Чего же?

   -- Прости меня, но... твоего режима, Арсений.

_______________

   Осень торопилась наложить на все свой отпечаток. Грустно стало в Неповоевке. Агриппина Аркадьевна и Жюстина уже совещались об отъезде. Но неловко было уехать раньше панихид в девятый и двадцатый день со смерти Ксении Викторовны.

   Дожди утихли. А осеннее разрушение продолжалось и при ярком солнце после едких утренних туманов. Уже сильно отдавала из-под низу желтизной пронизанная солнечным светом осина, зарумянились клены, зазолотились березы, начал отливать бронзой вяз.

   Шло отлетное движение птиц. Горели на солнце красно-рыжие ягоды рябины; мягкие, черные кисти бузины клонились от тяжести, да, как весною, гудели пчелы над наново зацветшей резедой.

   Слова Арсения Алексеевича: "Не приходит никогда одна беда, всегда несколько",-- оказались пророческими.

   На девятый день по кончине Ксении опять все собрались в часовне. Не являлся лишь Павел. За ним пошел Вадим Алексеевич и застал Павла в его спальной мертвым. Он по ошибке,-- должно быть второпях,-- впрыснул себе в грудь вместо мышьяку что-то другое,-- как оказалось потом,-- яд кураре.

   И лежал, вытянувшись, поперек широкого дивана у стенного шкафика с наркотиками.

   Вся обстановка смерти говорила о случайности. Окна спальной были открыты, дверь незаперта. Сам Павел перед тем сбирался на панихиду. Умывался, брился, надел черный костюм, галстук, темные запонки. И шляпу, и пальто, и палку приготовил для выхода. Затем уже, очевидно впопыхах, расстегнул манишку на груди и сделал впрыскиванье, которое оказалось последним.

   Лицо его было спокойное, неподвижно безразличное. Глаза -- широко открытые, ничего не отражающие. Но все же -- словно глубокая задумчивость омрачала его черты, и на застывших чертах этих лежал отсвет какой-то продуманно решенной, еще не вполне угасшей мысли.

   Он сдержал слово.