Три страны света

– Вот и наврал! – вскрикивал про себя переписчик, – вот и не уйдет!

Но, подумав, говорил:

– А нет же, уйдет; приставлю ноги, и уйдет!

Корреспондент, получив счет с переделанными цифрами, который препровождался иногда, если было кстати, с вежливым поздравлением с праздником и искренними пожеланиями всяких радостей, не знал, что и думать, благодарил в следующем письме Кирпичова за поздравление, но счет просил исправить. Кирпичов не уступал, утверждая, что цены верны; завязывалась переписка, требовавшая всей изобретательности молодого человека, и кончалась, однако, тем, что корреспондент обращался уже к другому книгопродавцу.

Несмотря на все это, почетные прибавления к имени Кирпичова продолжались, и значение его начинало уже принимать колоссальные размеры в некоторых отдаленных уголках России. Раз Кирпичов получил письмо с таким адресом, что хоть бы и не книгопродавцу… Добрый корреспондент, сбитый с толку объявлением магазина "на новых основаниях, соответствующих его назначению" и необозримым исчислением мест, сделавших Кирпичова своим комиссионером, вообразил в Кирпичове что-то особенное, не имеющее ничего общего с обыкновенными книгопродавцами. Посылая деньги, он объяснял, что "никак не осмелился бы утруждать его особу своею просьбой, если б не прочитал собственными глазами объявление Кирпичова, который с великодушной решимостью благоволил снизойти до нужд их, бедных иногородцев, и высылать по их требованиям книги и вещи, жертвуя, без всякого сомнения, многими условиями светской своей жизни в обширном и блестящем кругу и подвергая себя хлопотам и беспокойствам". И все письмо было наполнено одним вступлением; только под конец корреспондент решился открыть цель своего послания, прося Кирпичова выслать ему "чучело на" крякву, свисток и хлыст".

Возвеличенный книгопродавец читал, и незнакомое чувство сильно охватывало его душу и необъятно широко раздувало его ноздри. И много чего прочитал он умственными очами в письме простодушного провинциала, и умственные очи его далеко прозревали в счастливую будущность. Ясно слышал он, как имя его произносится во всех концах просвещенной России вместе с его великолепнейшими изданиями; как векселя его ходят в народе с кредитом несомненным и неизменным, как счастливая, солидная физиономия его, на память потомству и удивление современникам, вылилась в портрете и гуляет по всей пространной России, между тем как оригинал его собирается показать свою особу в подлиннике и насладиться плодами своей "великодушной решительности, с которою он благоволил снизойти до нужд иногородцев", – и как, наконец, разъезжает уже его собственная особа в подлиннике по всем сторонам необозримой России, всюду встречаемая радостными приветствиями, преисполненными глубокой признательности и уважения к человеку "блестящего круга, пожертвовавшему для иногородцев, без всякого сомнения, многими условиями своей светской жизни". И явилась в нем вера в счастливую звезду свою, под влиянием которой онемело может делать все, что ему ни вздумается, – не только может, он даже должен делать, что бы то ни было, лишь бы более и более расширять круг своих благодетельных для человечества действий и не давать заглохнуть своим великим способностям, – должен действовать скорее: взойдет другая звезда на горизонте торгового книжного мира, и будет поздно…

– Что за книгопродавец, в самом деле, который не издает журнала или газеты! – говорил Кирпичов однажды Граблину. – Все спрашивают, отчего я не издаю журнала? Говорят, что мне непременно надо иметь, так сказать, собственное орудие; ну, понимаете, душенька? начинайте, говорят, начинайте, ведь у вас колесо заведено хорошо, шибко идет!.. У вас, говорят, все есть, и деньги и известность, недостает только одного – славы, умного издателя… Отчего бы не взять мне, в самом деле, журнал, – а? Ведь если один год и оборвемся, в другой поправимся; ведь не испортим же в один год всего, Степан Петрович, а?

И Кирпичов в сильном волнении шагал по комнате, потирая руки. Он уже решился.

Молодой человек отвечал, что дела его в десять лет не испортишь – шибко идет! – Да и зачем же, – прибавил он, – предполагать только худое, – можно отстранить убытки… разными мерами.

– Да, – продолжал Кирпичов, бегая по комнате, – можно, например… того… А какими бы то есть, вы думаете, мерами?

– Я не знаю, что вы хотите издавать.

– Положим, хоть "Умственную пищу". Мне предлагал редактор купить у него право.

Молодой человек задумался. "Умственной пищей" именовался журнал, который раз пять уже падал, увлекая в своем падении и неосторожного издателя, дерзнувшего итти против злополучной судьбы, написанной, казалось, на роду горемычному журналу. Однако Граблин подал свое мнение: предложить его многочисленным корреспондентам Кирпичова.

– Я тоже думал, – сказал Кирпичов, – да и как им не подписаться! особы все богатые, помещики – что им! А я ведь исполняю их поручения, хлопочу для них. Пусть они найдут другого… того…

И вскоре потом расторопный книгопродавец "имел честь препровождать" к каждому из своих корреспондентов, "зная – бог знает почему – просвещенную любовь их к отечественной словесности", – билет на Умственную пищу, "которая, подвергаясь совершенному преобразованию, будет издаваема в новом, гораздо обширнейшем виде, соответствующем ее благонамеренной цели". Сверх того, к некоторым он "принимал смелость препровождать" еще по десятку таких же билетов, "сознавая необходимость в участии в этом деле истинных ценителей, обращающих внимание публики на все изящное и полезное в журнальном мире и зная то влияние, которое они могут иметь на успех предпринимаемого журнала, предложив своим знакомым подписаться на него".

Через несколько времени Кирпичов начал получать ответы, вроде следующего: "М. Г. Благодарю вас за предложение подписаться на "Умственную пищу", но, к сожалению, не могу этим воспользоваться; также не могу, при всем желании, раздать и десяти билетов, присланных для моих знакомых; а потому, возвращая при сем ваши билеты, – прошу вас возвратить мне деньги, заплаченные почте за пересылку их к вам. Слуга покорный такой-то".

Вообще очень немного оказалось охотников заплатить деньги единственно за то, что их ни с того ни с сего называют "ценителями всего изящного" и "просвещенными любителями отечественной словесности". Но у Кирпичова было еще довольно корреспондентов, которых он, как-то промахнувшись, не успел еще с первого разу ошеломить своими Дивными счетами; эти-то добрые люди, из одного неудобства отказаться от его предложения, подписались на "Умственную пищу". Но их мало. Подписных денег не хватит и на бумагу. Что нужды! Кирпичов не унывает.

Корреспонденция увеличивается с страшной быстротой. Колесо бежит шибко! Грудами приносит с почты Петрушка пакеты, с пятью печатями.

– Эк везет!.. – замечают другие книгопродавцы. – Уж чего лучше; сам в петлю лезет, а ничего!

Шибко бежит колесо! Кирпичов это знает. Бойко и торопливо подписывает он письма, заготовленные молодым человеком. Подписал.

– Эй, ты! – кричит он, обратясь к дверям. – Ты!

Один из мальчиков прибегает к Кирпичову, но в ту же минуту летит прочь, смущенный грозным голосом хозяина:

– Разве тебя я звал? ты!!

Прибежал другой мальчик.

– Узнай поди, пришел ли Алексей Иваныч.

Мальчик убегает и, чрез минуту воротившись, говорит:

– Нет еще-с.

Кирпичов налагает нетвердую, но неумолимую руку на черновые счеты в толстой книге, – и цифры растут, растут от магического прикосновения его руки, далеко оставляя за собою всякое вероятие. И это кончено.

– Эй, ты!

Подбегают оба мальчика, и один из них опять летит к дверям, между тем как другой убегает, получив приказание:

– Узнай! – Кирпичов в нетерпении барабанит по столу.

– Пришел-с, – докладывает возвратившийся мальчик.

И Кирпичов исчезает.

Изредка еще является он в магазин, прикрикнет на одного, распечет другого и опять пропадет. Поздно и не твердыми шагами возвращается он домой. Засыпает. Но кровь, густая, черная кровь, – несмотря на то, что он бросает ее раза четыре в год, – не дает ему спокойно спать.