Три страны света

Выбежав в магазин, Кирпичов схватил с полки две книги и, хлопнув ими одну о другую со всего размаха под самым носом покупателя, сказал:

– Вот-с!.. пожалуйте.

– Мне не нужно в переплете, – отвечал оглушенный покупатель, приготовляясь чихнуть, – у вас переплет дорог.

– Как дорог-с? Сафьянный корешок-с. Сами закажете, дороже возьмут-с.

Покупатель с этим не совсем соглашался и хотел что-то сказать, но лицо его вдруг стало подергиваться, ноздри расширились, и, уставив на Кирпичова глаза, покрывшиеся слезой, он закинул голову и широко раскрыл рот. Кирпичов понагнулся вперед и, казалось, прицеливался нырнуть к покупателю в рот, но в самом деле он только приготовлялся сказать: "Исполнения желаний", чего сказать, однако, не пришлось, потому что покупатель вдруг привел свою физиономию в прежнее положение и, повернувшись к Кирпичову спиной, пошел из магазина.

– Как угодно-с, все равно-с, – говорил ему вслед Кирпичов, – магазин наш для иногородных, они выписывают все более в переплетах; а для здешних и держать не стоит: кошкам на молоко не добудешь!

И, обиженный небрежным обращением ускользнувшего покупателя, Кирпичов накинулся на Харитона Сидорыча, которому, по какой-то непостижимой игре случая, пришла небывалая охота завернуть в бумагу книжку журнала, выдавая ее подписчику.

– Ведь бумага-то денег стоит, ведь вас кормить, поить надо, – ворчал он, – а вам ничего хозяйского не жаль.

– Вы не сказывали, чтоб журналы не завертывать в бумагу, – отвечал Перечумков.

– Не сказывал! А у самих догадки нет? Ведь видите, что за человек пришел: даровой, и по билету видно, что даровой.

– Он сотрудник журнала, – пробормотал приказчик себе под нос.

– Сотрудник! А что нам в нем? Я спрашиваю вас, что нам в нем? Не напоит, не накормит, не оденет, не обует он нас с вами тем, что он сотрудник. У самого вон холодная шинелишка… а у вас шуба, да еще новенькая. Так вы и берегите хозяйское!

Затем Кирпичов снова сел вписывать адреса в толстую книгу и составлять счета, а молодой человек отправился на службу.

Когда письма и посылки были отправлены на почту, хозяин уехал по делам.

Но, оставаясь все еще под влиянием неопределенного страха, Кирпичов во время своего отсутствия из магазина находился в состоянии песенного любовника, разлученного с своей возлюбленной. Сильно беспокоился он, что делается в его магазине или с его магазином. Ни с того, ни с сего вдруг покажется ему, что в доме, где его магазин, может быть теперь пожар, и что вот, пока он разъезжает безрассудно, гоняя своих лошадей, сгорит у него магазин весь дотла, так что и места не отыщешь, где он стоял; то вообразит он, что в магазине его толпа покупателей, и Перечумков, бестия, упустит их всех от своей неспособности, неповоротливости, неуменья подать книгу с этою необходимою ловкостию, хлопнув ею под носом у покупателя. И он летит, летит, погоняя кучера. Таким образом, чрез каждые почти полчаса Кирпичов возвращался и, опрометью вбежав в магазин, расспрашивал Перечумкова и других приказчиков, что продано и что происходило без него вообще, и глаза его подозрительно останавливались на приказчике или бегали по полкам и всем углам магазина, как бы ожидая, что вот-вот выскочит откуда-нибудь покупатель и обличит Перечумкова в продаже книги, о которой тот умолчал, а деньги взял себе. Иногда он делал Перечумкову замечание, что в его отсутствие покупателей является меньше, нежели когда он сам бывает в магазине. Но как приказчик молчал, не зная, что хозяин хотел этим сказать: то ли, что книг, предполагал он, продано более, чем показано, или что хозяин его обладает чудным свойством притягивать покупателей, против их воли, единственно своей счастливой особой, – то Кирпичов, наконец, махал рукой и уходил обедать.

Книжная продажа, если нельзя сказать не выручает для торговцев даже кошкам на молоко, как говорил Кирпичов, то по крайней мере дает приказчикам полную возможность и свободу спать в магазине после обеда. Поэтому и в магазин Кирпичова после обеда покупатели являлись редко, и торговая деятельность в это время засыпала в нем вместе с приказчиками. Хозяин тоже имел обыкновение после обеда отдохнуть четверть часика, что означало никак не менее двух часов. Это обыкновение, впрочем, нарушалось, когда была необходимость съездить куда-нибудь по неотложному делу. Тогда Петрушке грозила неминуемая потасовка. Стоя у дверей в магазине после обеда, как ни старался он ободрять себя, – набивал нос табаком и даже – когда не случалось табаку – пылью, как ни старался он представлять, все разом, угрозы, делаемые ему хозяином при всяком случае, – воображение его решительно не поддавалось никаким ужасам и настраивалось, против его воли, совсем на другой лад. Оно представляло ему стаю голубей, усевшихся возле лабаза, которые со всею птичьей беспечностью занялись рассыпанным кормом и не отнимают от него ни на минуту своих носов. Минута решительная. Сильно бьется сердце птицелова. Вот он ловко взмахнул уже гибельной веревкой с свинцовым наконечником и, пошатнувшись от этого движения, вдруг рухнулся прямо к ногам вошедшего в эту минуту хозяина, которой и принимался, не говоря худого слова, щипать его, пока птицелов, ошеломленный таким неожиданным оборотом дела, не обнаруживал, наконец, самосознания дрожащим криком, выражавшим в одно, время и испуг, и боль, и мольбу о пощаде.

Впрочем, страдания Петрушки скоро кончились, Кирпичов приобрел себе другого верного слугу. В числе бедняков, отыскивающих работы и хлеба, в магазин Кирпичова забрел однажды полузамерзший седой старик с мальчиком лет восьми. Белая борода старика, покрытая инеем, блестела на солнце, которое проглядывало в магазин через окно полосой.

– Не прогоните, бога ради, старика, – говорил мужик глухим, дрожащим голосом. – Будьте милостивы!

И старик объяснил Кирпичову, что хотел бы у него работать что-нибудь. Кирпичов залился смехом.

– Ну, что ты у меня будешь работать? что умеешь? – спросил он старика.

Старик понурил голову и, подумав немного, отвечал:

– Тягости всякие подымаю.

Кирпичов посмотрел на него с любопытством, словно он был в самом деле новоизобретенная машина для подъема тяжестей.

– Вот и мальчишке, внучек мой, – продолжал мужик, – стал бы тоже… что ни заставите…

– Да нет у меня такой работы, – прерывал в досаде Кирпичов, – вот, правда, посылки бы на почту возить, для них я каждый день нанимаю ломового извозчика, да ведь не запряжешь же тебя в воз вместо лошади, ведь не запряжешь, а?

Мужик что-то думал и, казалось, грустно соглашался, что человек в иных случаях точно не может заменить лошади.

– Ведь ты человек, а? Вот если б ты был лошадь!

И Кирпичов снова захохотал. Мужик кланялся и повторял:

– Возьмите хоть одного мальчишку, – может, пригодится на что-нибудь; а со мной он что? окромя что мерзнет да мрет с холоду и голоду.

– Да нет, говорят тебе, – перебил его опять с досадой Кирпичов, – нет у меня работы ни для него, ни для тебя. Ищи у кого-нибудь другого.

– К кому пойдешь? – спрашивал себя мужик, – Я здесь, как в лесу, – ни души не знаю.

– Незачем было итти сюда, – упрекнул его Кирпичов, – жил бы себе в деревне.

– Да сгорела деревня-то, – поспешно сказал старик, спохватившись, что он не рассказал еще своего горя, – вся выгорела, полтораста душ по миру пошло; а вот мать его, моя-то дочь, так сгорела и сама тут же.

Старик вздохнул и положил свою руку мальчику на голову.

– Возьмите его, бога ради, – молил он дрожащим голосом. – Парнишко послушной такой, понятливой, по гроб был бы слугой верным благодетелю.

Мальчик поднял было глаза на Кирпичова, полные слез, но тотчас же робко опустил их, встретив нетерпеливое движение Кирпичова.

– Эк пристал! – закричал Кирпичов. – Ну, что мне в нем? Ведь его надо хлебом кормить, ведь он овса есть не станет, ведь не станет? – спрашивал он, как будто это подлежало еще сомнению.

Не получив ответа, Кирпичов велел приказчику выдать старику грош и, махнув рукой, сказал: – С богом!