Рождественские рассказы

— На две бутылки кирша, обязательно одну бутылку мараскина! — облизнулся Жорж, успев уж опытным оком оценить содержание корзинки.

— Ого! — проговорил Серж, усиленно протирая глаза.

— Тут господин один сейчас заезжали, спросили господина барона и кто с ними — я сказал, что, мол, в отдельном кабинете. Так они сказали — хорошо! Заказали жженку на четверых и за устрицами послать к Смурову — мы ведь не держим, а сами через полчаса заедут. Просили обождать. Потому не время им, приедут ровно в двенадцать, а теперь только полчаса двенадцатого... Очень просили обождать и кланяться барону!

— Ах! Да, да, да! — спохватился находчивый барон. — Я ведь ждал... Я ему сам назначил... да, да, да!.. Это я вам, господа, готовил маленький сюрприз!

Серж удивился, что так поздно, и попытался было проверить по своим часам, но вспомнил, что они «в починке». Жорж по той же причине поверил кельнеру на слово.

— Ну, теперь, пускай высокие особы играют вист без меня! — махнул рукой барон.

— Удивительно! — протянули дуэтом Серж и Жорж.

— Во всяком случае, так как времени немного осталось, мы будем приступать к грандиозному приготовлению, — говорил барон. — Я очень люблю это занятие и хорошо всегда, даже превосходно, поступаю... Когда я был еще буршем в Дорпате, я всегда... Фриц, ставьте вазу на стол и откупоривайте бутылки...

Установили все, как следует;  возились долго, ибо и у барона, и у его приятелей руки дрожали, должно быть, от волнения, ноги тоже слушались плохо, а в глазах заходили радужные круги... Фриц и Карл предпочли лучше на время удалиться, барон слишком уже начал жестикулировать…

— Так он сказал, что будет ровно в двенадцать... Мы его будем встречать с помпой! — предложил, помолодевший душой, старый бурш из Дорпата...

Но «он» уже был между ними — и когда барон, махая платком и разнося вдребезги предохранительные стеклышки, погасил свечи, предоставив красному свету догорающего камина меланхолически бороться с голубоватым светом горящего кирша — все трое заметили ясно этого четвертого.

«Он» сидел в глубоком кресле, заложив нога на ногу, скрестив на груди тонкие руки, и смотрел на приятелей, хотя с несколько насмешливой, но чрезвычайно неприятной, болезненно искривленной улыбкой.

Заметили его присутствие как-то все разом и все разом притихли, сохранив свои позы, как кто был.

— Parbleu! — первым прервал молчание незнакомец.

Он поднялся с кресла и бесцеремонно сбросил с плеч черный сюртук безукоризненно модного покроя, пригласив остальных жестом последовать его примеру.

Серж так растерялся, что принялся снимать прежде панталоны, но его вовремя поправил Жорж.

«Он» подошел к столу, сделал какое-то кабалистическое движение над пылающей вазой, вроде того, как Фольдман делает свои пассы, и огонь вспыхнул значительно ярче. Теперь можно было рассмотреть таинственного гостя более внимательно.

Это был сильно худощавый брюнет, с заметной проседью, с резко очерченными бровями, с длинным, слегка горбатым носом и сухим, перекошенным разрезом рта. Усы и борода незнакомца были гладко обриты, что придавало ему вид актера-трагика; на его длинной, тонкой шее, с сильно выдающимся кадыком, несмотря на безукоризненность всего остального костюма, был небрежно повязан ярко-красный галстук.

— Милостивые государи! — начал он. — Будем без церемоний и дружески, братски сядем за братский котел... Я вас всех отлично знаю, вы меня, вероятно, тоже, хотя, я замечаю, в данную минуту не узнаете, но останемся и мило проведем эту ночь, без взаимных представлений, вроде как бы в маскараде. Я вас интригую, попробуйте сделать со мной тоже. Будем пить и говорить о разных делах, но предупреждаю, только о самых приятных... А что же устрицы?! Эй, кто там?.. Сережа, позвони-ка!.. Вон кнопка!..

Серж Костыльков был слегка озадачен этою фамильярностью с переходом на бесцеремонное «ты», но, все-таки, и несколько польщен...

Тут незнакомец далеко отшвырнул в угол свой сюртук, висевший на спинке стула, при этом движении из бокового кармана выпал тяжелый бумажник, раскрывшись налету, и шлепнулся у самого камина, на то место ковра, где было особенно светло... Все трое успели разглядеть, что бумажник плотно набит пачками радужных. На опытный взгляд барона, тут находилось целое состояние.

Жорж Мотыльков поспешил исправить неловкость нового гостя, но тот остановил его, произнеся:

— Ну, брось! Пустяки... Итак, мои друзья, сначала начнем с устриц, это все, что в силах перенести ваши, по правде сказать, никуда негодные желудки, запьем эти дары океана холодным шабли, а потом будем коротать длинную зимнюю ночь за чаркой пламенеющей влаги... Барон, ты будь хозяином. Да не стесняйся, я, право, тебя не узнаю!

— Я тоже не могу припоминать!.. — начал было барон.

— И не надо... Кстати, чтобы тебя порадовать приятной вестью, я сообщу тебе, что сегодня обедал с твоей мадам Мейер, она переспела, положим, но еще «ничего!» Я ее привел в такое состояние, что она вряд ли завтра рано очнется... Ты можешь ей сделать сцену, так как застанешь ее, что называется, «с поличным»!

Допель-Плюнель не сразу сообразил, как принять такое бесцеремонное извещение — за наглое оскорбление или за дружескую услугу...

— Ну, зачем такой разговор? — произнес он, брезгливо отмахнувшись рукой. — Какие такие шутки!..

— Ты, Сережа, — продолжал незнакомец, — тоже успокойся и насчет твоего проигрыша; он уже уплачен, и насчет браслета своей шельмы Адельки: ты ведь его попросту украл и заложил и теперь, конечно, волнуешься, ибо выкупить не можешь, а завтра может открыться... Она сегодня получила браслет гораздо более дорогой и письмо, написанное твоим почерком, где, запомни на всякий случай содержание, ты сообщаешь ей, что взял ее браслет, во-первых — на память, а во-вторых, чтобы заменить его другим, более достойным такой удивительно изящной ручки...

— Ты тоже, милый Жорж, не волнуйся, — продолжал всеведущий собеседник. — Подвинься поближе, я тебе кое-что скажу по секрету!

Он нагнулся к Мотылькову, обнял даже его за шею и начал говорить ему на ухо. Тот побледнел и чуть не свалился со стула.

— Видишь, друг мой, если я и такие мерзости успел поправить, так значит, чего-нибудь да стою! — произнес незнакомец вслух и расхохотался на всю комнату. — Вот, как я вас, друзья мои, хорошо знаю и вовсе не хочу остаться у вас в долгу... Я только вызываю на откровенность, на полную бесцеремонность отношений, так как мы свои люди, а все люди, как люди, не без греха. Я и о себе вам расскажу кое-что... презабавные вещи... а пока будем пить, только не петь, это глупая немецкая привычка... Да и вообще можно ведь очень весело проводить время без шума, не привлекая внимания посторонних, а потому и полиции... Поднимаю бокал за процветание вашего тайного клуба!..

Все чокнулись и выпили.

Все-таки разговор не клеился. Собеседники сидели с вытянутыми лицами, словно в лице своего амфитриона они видели, если не самого прокурора, то, по крайней мере, судебного следователя.

Да и как же иначе? Человек, очевидно, знает их, что называется, насквозь, знает все их сокровенные дела, а они про него — ничего... Они у него в руках... он относится к ним покровительственно дружески, как свой человек, а кто его знает?.. Пустишься в сокровенности, а он — все в протокол... Конечно, можно самые невинные проступки объяснить и так, и этак... Требование порядочности может легко поставить человека в необходимость совершить что-либо, не вполне оправдываемое законом, и если начать придираться, согласовать их дела с требованиями сухой морали, то можно безукоризненного джентльмена изобразить мерзавцем и негодяем... Все ведь так условно... За кого же он их считает!? За джентльменов или за мерзавцев? Пьет ли он с ними дружески, как равный с равными, или спаивает с какой-нибудь замаскированной целью?..

При этом все трое сошлись еще на одном томительном вопросе: вот он лежит, этот самый, небрежно вышвырнутый на пол бумажник. Так можно ли занять у него и когда именно, сейчас или после?