Старая дева Мария

Ох, как она разозлилась на отца Захария. Да нет, не за то даже, что он мог о ней предположить, а просто ей стало обидно. Нет, конечно, она понимала, что должно было быть нормальное материалистическое объяснение происходящему, но, все-таки, девственность свою ставила выше материализма и совершенно не задумывалась о вытекающих из нее последствиях.

Как же она может все это проверить теперь? Прийти на работу, собрать всех в кучку, как в былые партийные годы, и поставить на повестку дня один свой частный вопрос: что сотворили с ней на той новоиерусалимской вечеринке? Представляю эти рожи. Она теперь стала подробнее вспоминать своих коллег и вдруг действительно обнаружила какие-то изменения по ее адресу. И Марсаков, - она теперь вспомнила странные долгие взгляды и какие-то ухмылки и перешептывания за спиной. Да,да, определенно, что-то было в этом роде. Правда, бывало и раньше, но раньше она относила все на счет ее прошлых заслуг. Она знала, что некоторые посмеивались над ее партийным прошлым, и особенно те из них, что сами часто лебезили и, как теперь она поняла, в партию вступали, в отличие от нее самой, ради одной лишь карьеры, и называли за глаза ее старой девой и верной вдовой президента. Последнее прозвище приклеилось к ней со школьной скамьи, когда случились известные события в Чили.

Шла осень восьмого класса. Маша, прилежная ученица, забросила учебу и заболела, но не телом, а существом. Ее изболевшаяся душа, то и дело покидала девственное, нетронутое тело и уносилась за океан, в далекую Южную Америку. Там отчаянные, прекрасные люди, с большими грустными глазами, как их рисует Илья Глазунов, стояли насмерть в осажденном президентском дворце. Она ни на минуту не отрывалась от маленького шипящего транзистора, приносившего все более и более плохие вести. Уже войска вошли в Сантьяго, слабое, разрозненное сопротивление смято, центральный стадион превращен в концлагерь, пиночетовские гориллы сломали пальцы великому певцу и гитаристу, а теперь танки окружили Альенде. До последней минуты она не верила, что народ не поднимется на защиту своего президента, и даже когда "Радио Свобода" передала злобную фальшивку о его самоубийстве, она не поверила и лишь зарыдала от бессилия. Ведь нельзя было даже отключить этот ядовито-правдивый голос, потому что шла прямая трансляция с места событий, а наши станции, как всегда, передавали вчерашние новости. Даже если бы это было правдой, а правдой это, конечно, быть не могло, но пусть даже Он, действительно, самовольно ушел из жизни - передавать такое, когда еще ничего не решилось, и народ вот-вот восстанет за свободу... да этого оправдать нельзя ничем! И преодолевая брезгливость, как будто ее лапают грязными, потными руками, продолжала слушать дальше.

Народ не восстал. Президент удержал его, не желая большой крови, и сам погиб. Тогда она и решилась: достала перочинный ножик и разрезала себе палец. А после, на общем комсомольском собрании школы, прочитала кровью написаное заявление о вступлении в партию.

Партия - как это странно теперь звучит. На нее вдруг накатило историческое, даже философское настроение. Мы, человеки, слишком слабы, чтобы быть по отдельности, мы любим общественный порыв, когда радость и печаль разделяется поровну на всех, а, в сущности, все только сводится к одному, к страху перед смертью. Ведь вместе - и смерть не страшна. Это Верзяевы - индивидуалисты, им ни к чему товарищи, им самим хорошо, у них голова на плечах, верхнее тело, а не верхняя часть туловища. А для нас, сирых и обездоленных, только и остается какая-нибудь партия, лучше удачная, - Маша улыбнулась своему трагическому чувству юмора.

* * *

- Нет, есть вещи, недоступные человеческой логике, - говорил Иосиф Яковлевич, стараясь не смотреть на Марию, но то и дело упираясь взглядом в ее живот. - Я, наверняка, смешон, я, в ваших глазах, - смешной старый еврей - прошу вашей руки вместо того, чтобы развеять накатившие на вас события. Вот мои письма, - он достал из потертого портфеля ворох бумаг, - это письма больного ничтожного человека, они все неотправлены, я боялся, я не мог решиться, уж очень все это выглядит со стороны смешным и даже банальным. Профессор приударяет за своей аспиранткой, - он виновато улыбнулся, - да ведь не профессор, а стыдно сказать, доцент философии, да еще не просто, а марксистско-ленинской. Мария, я знаю, что я не могу понравиться, такой, такой... - он совсем отвернулся в окно, и, кажется, со слезами на глазах докончил, - я не могу быть без вас, Мария, будьте моей женой, пожалуйста.

Маша, завернувшая вдруг в это утро с работы к научному руководителю, совершенно обалдела от нежданных новостей.

- Так ведь я беременна, Иосиф Яковлевич.

- Вот и хорошо, - обрадовался кандидат философских наук, полагая, будто Маша цепляется за второстепенные обстоятельства, - у нас будет сын, я не много получаю, но у меня есть квартира, другая, отдельная, правда, я ее сдаю, но можно все вернуть, у нас будет дом, и мы там будем жить.

Маша молчала. Тогда Иосиф Яковлевич,с какой-то обреченной откровенностью, продолжил свою речь:

- Жизнь - чертовски простая штука, человеку нужно тепло другого человека, это все, этого достаточно, и не нужно ни денег, ни религий, ни философий, ну, то есть вы, конечно, не думайте, будто я совсем ничего не понимаю в житейских потребностях, я знаю, какие бывают трудности, если чего нет, но я сейчас о другом, о важном. Человек живет идеей, т.е. чем-то таким, чего нельзя отнять у него руками и присвоить, как вещь. Просто без этого человек погибает, опускается на дно, спивается, погибает, - вдруг он остановился и, помолчав мгновение, скорее подытожил, чем спросил: - Я вам совсем не нравлюсь?

Маша неопределенно качнула головой. Ей стало жалко этого пожилого человека, ведь никогда раньше она даже предположить не могла такого поворота, а теперь, когда она сошла с ума, о чем тут говорить? Господи, да и о чем они говорят? Что мне делать с этим? Она потрогала живот. Там определенно что-то происходило, что-то побулькивало, и иногда до того громко, что ей становилось неудобно перед научным руководителем. Зачем сейчас она пришла к нему? Да просто ей не хотелось идти на работу, потому что она все вспомнила, она теперь все вспомнила и знала - ничего той подмосковной ночью не могло быть и, следовательно, следовательно, она сошла с ума, или мир спятил. Ей нужен тот, кто писал эти проклятые послания.

- Так значит, вы мне писем не отсылали?

Конечно, нет, ни единой откровенной строчки, да и как бы он смог, он любит меня и, кажется, настроен серьезно. Тот, кто любит, должен выбирать слова.

Это все нужно как-то обозначить, чем-то назвать, найти какую-то душевную аналогию. Нельзя попадать в неизвестное место без малейшего представления о том, как оно устроено. Для этого есть, должны найтись, подходящие слова, могущие, наконец, обозначить самую неимоверную комбинацию. Итак, у нее будет иначе. Ее окружают добрые, сердечные люди, и отец Захарий, трезвый набожный бесплодный материалист, и ангел-товарищ Виктор, и, наконец, любящий ее научный руководитель. Они все порядочные люди и к тому же - мужчины.

- Я вам делаю официальное предложение. Не отвечайте сейчас... потом, позже, как-нибудь дайте мне знать...- Сквозь душевную сумятицу снова пробился голос Иосифа Яковлевича. - Вы молчите? Вы думаете, я сошел с ума? Да нет же, я все понимаю, я даже знаю, кто отец вашего ребенка.

Маша громко расхохоталась. Потом заплакала, но Иосиф Яковлевич уже этого не видел, он окаменел от внезапной, как ему показалось, слишком жестокой реакции.

* * *

Прошло еще две недели. Послания прекратились. Как будто их не было вовсе, но все остальное не проходило, и нужно было что-то решать, потому что дальше тянуть уже опасно. Это стало ясно совершенно случайно, кто-то из женщин на работе завел речь об абортах и, кажется, даже без причины, а просто по поводу какой-то телевизионной передачи, и Маша вдруг узнала, что неотвратимо надвигается момент, после которого всякое хирургическое вмешательство будет не только бесполезным, но более будет походить на убийство. Она даже несколько раз заговаривала на родственную тему с мамой. То есть, она даже прямо спросила, как, мол, та отнесется к появлению ребенка в их женском монастыре. Та совершенно спокойно отнеслась к этой идее и только поинтересовалась, а какое будет у ребенка отчество.