Черная трава

Кнорре Федор

Черная трава

Федор Федорович Кнорре

Черная трава

Почтовые тройки, добежав под вечер до спуска в овраг, опасливо упираясь, начинали спускаться шагом под откос, встряхивая глухими бубенцами, шагом протопав по толстым бревнам мостка, выносили на пригорок, и тут ямщик, неуклюже отваливаясь набок, скосив глаза и не выпуская вожжей, обязательно оборачивался, спрашивая путешественника, как быть: заворачивать ночевать на постоялый двор сразу за оврагом, или уж рискнуть, гнать напропалую до Москвы, чтоб в темноте добраться до первого масляного фонаря у городской заставы?

Самые нетерпеливые приказывали гнать, рассчитывая хоть к полуночи добраться до своего Сивцева-Вражка, а путешественники более рассудительные, осоловев от тряски, устало махали рукой в мучном от пыли рукаве, показывая сворачивать на постоялый в надежде уже поутру, по ранней прохладе, часа через два езды в далекой пыльной дымке с превеликим облегчением разглядеть наконец первые жаркие блики на московских золотых куполах...

Теперь все, что было в те времена кривыми переулками с лабазами и трактирами, заросшими травой тупичками, вишневыми садочками, дровяными складами, трехоконными домиками с лавочками у ворот, - все давно ушло под асфальт широчайшего городского проспекта. Пригородные огороды с бесконечными рядами капустных кочанов и вонючими бочками на колесах, обнищавшие загородные усадебки с подгнившими беседками с низкорослыми античными статуйками, овсяные и жидкие ржаные поля с их пригорками и овражками, болотца с пучками кривых березок на болотных кочках - все ушло под асфальт, который широкой полосой, мягко взлетая на сглаженные возвышенности, бесконечной полосой убегал за горизонт, днем и ночью шурша под автомобильными шинами.

А по обе стороны автомагистрали вырастали новые дома, быстро продвигаясь все дальше, складываясь в кварталы, и в них сейчас же вселялись новые жильцы, путая названия новых улиц и номера кварталов.

Мы переселились в самые новые, самые крайние дома. Сразу там, где кончалась стена нашего дома, уже начиналась необитаемая грязь: грузовики, бульдозеры и всякие машины размесили кругом такую глиняную грязищу, будто из нее они и дома строили, и даже удивительно было, что дома получились песочного цвета, розоватые или со стенками в клеточку, точно арифметическая тетрадка.

Начало пригревать солнце, и стали подсыхать и каменеть колеи с отпечатками громадных рубчатых покрышек; мы, новые поселенцы, стали понемногу в свободные часы после школы выбираться из домов и осматриваться, перескакивая с кочки на кочку через желтые глиняные лужи.

Подъезжал какой-нибудь грузовик, заваленный мебелью и узлами, и водитель кричал, высовываясь, как проехать в такой-то квартал или улицу, а мы и сами не знали! Мы свой-то подъезд старались не очень надолго терять из виду!

В воздухе было еще холодно, пахло горячим асфальтом, во всех этажах хозяйки мыли окна. Наверное, им было очень интересно вот так протирать радужное от мыльной пены, мутное стекло и наблюдать, как с каждой минутой стекло делается все прозрачнее и за ним все яснее открывается совершенно новый вид, целый мир, точно они после долгого путешествия вместе с домом приехали в новую страну... Во всяком случае, нам так казалось.

Прямо от последних стен наших крайних домов начиналось большое бугристое поле, и оно шло до того самого оврага, около которого когда-то был постоялый двор.

Последние дни все это поле зазеленело, и было странно думать что эта же самая трава тут росла и до нас, и когда тут тройки скакали, и, наверное, на этом же лугу паслись татарские кони, когда во время нашествия ханская орда подходила к Москве! Так, во всяком случае, считал Ленька. И очень может быть, что так оно на самом деле и было.

Мы с ним и еще с несколькими другими мальчиками тоже из новоселов познакомились, пробираясь вместе по полю к оврагу, с целью начать обживать незнакомый материк, куда мы попали, и завязать дружеские отношения с туземцами и старожилами.

Овраг, кривой, извилистый, глубокой щелью уходил куда-то вдаль. Черные, колючие ветки кустов и деревьев, боком примостившихся по его крутым склонам, колюче таращились, высовываясь из сумеречной сырости.

По самому дну бежала мелкая вода, омывая камушки, обломки кирпича и красные от ржавчины железки, и из холодной земли уже вылезли бледные цветочки, точно сделанные из папиросной бумаги.

Прислушиваясь и осматриваясь, мы пробрались немного вдоль оврага и вдруг наткнулись на облезлую грязнущую козу со впалыми боками, она карабкалась по откосу, как кошка, вставала на задние ноги, дергала и обрывала веточки, а увидев нас, затрясла бороденкой и так противно и гнусаво сказала "ме-ке-ке-е!", точно передразнивала какую-то другую, еще более противную козу.

Скоро мы наткнулись на забор, до того покосившийся, что он был похож на дугой растянутые мехи баяна. За забором стояла собачья будка и человеческое жилье. Мы никак не могли придумать ему название: избенка, домишко, хатка, хижина, халупа, развалюшка, будка, банька, вигвам, и все более или менее подходило, кроме вигвама. Только домом это назвать было нельзя.

Во дворе была такая грязь и лужи - ведь эта самая развалюха прилепилась к мокрому скату обрыва, - что угрюмая собака сидела на крыше своей будки, втащив за собой тяжеленную цепь. Она была точно невыспавшаяся и захрипела от злости на нас, скаля зубы, и стала бросаться, не соскакивая, однако, со своей крыши.

- Владелец этой гациенды украл эту цепь в зоопарке у слона, - сказал Ленька, - и вот он посадил теперь на нее такую маленькую собачонку. Зверство какое-то.

- Слонов на цепь не сажают.

- Это в Индии-то? Сколько угодно, особенно в восточных провинциях, это как правило!.. Но скорей всего, он украл цепь не от слона, а из какого-нибудь небольшого корабля. Отпилил кусочек от якорной цепи! Собаке от этого не легче.

На хрип собаки из дома вышел старик и стал на нас кричать, что нам нужно и зачем мы шляемся, мы выдержанно объяснили, что нам ничего не нужно и мы осматриваем окрестности просто так, и он, увидев, что затеять с нами ругательную перестрелку ему не удастся, замолчал. Это ведь как в волейбол: ты начинаешь первый, что есть силы лупишь мяч на чужую площадку и ждешь ответа, а если противник стоит улыбается, опустив руки, и не отбивает мяча - игра никак не получится.

А мы стояли, опустив руки, и не отвечали, и старик замахнулся и изо всех сил ударил собаку локтем по морде, так что она зажмурилась и шмякнулась в грязь, загремев цепью, и мы сейчас же повернулись и ушли, чтоб он на собаке не срывал свою злость против нас.

Мы полезли наверх обратно из оврага, и при этом все ненавидели старика, и Ленька говорил, что теперь он вполне уверен: цепь корабельная, старик как-то урвал ее кусок от якоря, и из-за этого, может быть, погиб корабль - в критическую минуту куска цепи не хватило, якорь не достал до дна, и корабль разбился о рифы. Рифы не рифы, а уж сразу видно было, что от этого старика чего угодно можно ожидать!

Потом мы кое-что узнали про этого старика, так как он был тут единственный старожил в овраге. Когда-то он действительно что-то тут сторожил - поэтому мы его и назвали "Сторожилой", но этого лесного склада, или пещеры с сокровищами, или подвала с кислой капустой давным-давно уже на свете не было, а старик жил в овраге из тонкого расчета, что когда на этом месте начнут строить новый мост, он сдерет какую-то невообразимую компенсацию. И ждал уже, кажется, лет пятнадцать.

Ленька говорил, что наш Сторожила прекрасный пример, как может задичать человек, отщепившийся от общества. Если проследить за ним на протяжении достаточного количества лет, то мы увидим, как он сперва с бронзовым, а потом с каменным топором будет красться по окрестностям, собирая гусениц и питательные коренья, разучится пользоваться спичками и огонь начнет добывать трением!