Семья Зитаров. Том 1

3

Несмотря на то, что Джонит строго-настрого запретил вахтенному матросу болтать о пари, заключенном им со вторым штурманом, весь экипаж скоро узнал об этом. Даже не зная ничего, по поведению Джонита можно было заключить, что с ним что-то произошло. Первым заметил перемену Дембовский, но он объяснил ее недавно состоявшимся примирением.

На «Пинеге» не было теперь более тихого и вежливого человека, чем Джонит. Разговаривал он мало, не вмешивался в споры товарищей и, казалось, всю энергию вкладывал в работу. По утрам он первый спускался в машинное отделение и узнавал у Иванова, что предстоит делать. Получив задание, он отдавался делу всем существом, оставаясь глухим и слепым к происходящему вокруг. Вечерами он не спешил к умывальнику, а работал до последнего момента, потом, не торопясь, отмывал керосином и машинным маслом въевшуюся в ладони грязь, затем мылся до пояса в теплой воде и приходил в кубрик последним. Безмолвно ужинал, выкуривал сигарету, брал ведро и исчезал в помещении дункемана. Там он часами стирал свою рабочую одежду, белье, носки, простыни и одеяло. Его рабочий костюм был теперь чище, чем у других. Каждое утро он менял тельняшку, а койка Джонита могла вполне соревноваться в чистоте с постелями начальства.

До этого Джонит не придавал значения одежде. Только теперь он заметил, как у него все запущено: у сорочки не хватает пуговиц, у ботинок шнурки оборваны, у пиджака лопнул под мышкой шов, а воротник пальто лоснится от грязи. Он прежде не заботился об удобствах и красоте — как вставал утром с койки, так в нее, мятую и как попало застеленную, вечером и ложился. Со временем его постель, подобно койкам остальных кочегаров, стала похожей на угольный бункер. Теперь он все прибрал, зачинил матрац и стряхивал с простыни всякую соломинку, всякий волосок морской травы. Он делал это не в силу внезапно проснувшегося эстетического чувства или из усердия, а просто потому, что надо было чем-то заняться, чтобы заполнить свободное время.

Поначалу эта перемена показалась товарищам Джонита приятной и удобной. Казалось, семья кочегаров стала миролюбивее и дружнее. Вместо обычной ругани обеденный перерыв проходил в дружеских беседах, вечерами не слышалось перебранки и вызывающих насмешек Джонита. Трюмные вздохнули свободнее, потому что никто не ворчал и не придирался по поводу плохо вымытой посуды или закоптевшего лампового стекла. Когда в кубрике на полу скапливалось слишком много мусора и окурков, Джонит не спрашивал Лехтинена, не собирается ли тот устроить в кубрике змеиное гнездо, а сам брал швабру и выметал сор. Когда ламповое стекло покрывалось настолько толстым слоем копоти, что по вечерам невозможно было читать газету, Джонит чистил его. Иногда после ужина он отпускал трюмных на берег вместе со старшими товарищами и мыл за них посуду. Сам он больше не ходил на берег. Если случалась надобность купить мыло или табак, Джонит давал деньги товарищам и просил их принести, что ему нужно. Джонит Бебрис превратился теперь в добровольного пленника «Пинеги». Среди старых моряков такие домоседы не редкость, и для них это не составляет никакой трудности, но для беспокойной натуры Джонита такое состояние становилось просто мучительным. Об этом можно было судить по его удрученному, грустному виду. Словно стыдясь чего-то, он очень редко появлялся на палубе, избегал смотреть в глаза матросам и начальству и старался при первой возможности исчезнуть в кубрике или кочегарке.

Со всем этим он смог бы справиться сравнительно легко, беда заключалась в том, что все узнали об условиях пари и всячески старались воспользоваться его беззащитностью. Джонит не смеет ругаться и драться — следовательно, его теперь нечего бояться. Он должен переносить любые насмешки и оскорбления, как когда-то другие терпели от него. Его можно дразнить, говорить в глаза все, что хочешь, не уступать дорогу и делать все наперекор ему — он не имеет права давать рукам волю.

Первым поспешил воспользоваться свободой действий долговязый Путраймс, простоватый человечек, забравший в голову цель — научиться играть на мандолине. У него полностью отсутствовал слух, и его нелепые упражнения могли вывести из себя даже глухого. Прежде Джонит запрещал ему тренькать на мандолине в кубрике, и Путраймс по вечерам уходил играть на бак, пока его и оттуда не прогонял кто-либо из матросов. Теперь он набрался храбрости и, свесив с койки ноги, целыми часами без устали терзал струны. Джонит ворочался на койке, словно его кусали тысячи блох, пытался думать о чем-нибудь другом, чтобы не слышать душераздирающие звуки, затыкал уши и испытывал чисто физические страдания.

— Путраймс, может быть, ты прекратишь, наконец, хватит уж… — умолял он.

— Я хочу разучить эту песенку, — невозмутимо отвечал Путраймс, хитро подмигивая товарищам.

— Не забудь, что в кубрике есть люди и кроме тебя, и им тяжело слушать, — продолжал Джонит.

— Кому не нравится, пусть выйдет, я никого не держу… — издевался Путраймс.

— Музыкант из тебя все равно не получится.

— А тебе что за дело? Лежи на койке и чеши бока, если тебе больше нечего делать, а я буду играть.

Джонит закрывал голову подушкой и задыхался физически и морально. Он походил на запертого в клетку льва, которого дразнят всякие болваны, а он не может их растерзать. Он даже не смеет грозно зарычать на них.

Ему приходилось на каждом шагу выслушивать оскорбительные, насмешливые замечания. Увидев, как героически он держится и что его действительно нечего бояться, товарищи превратили травлю Джонита в своего рода спорт. Казалось, что весь экипаж, исключая Зирниса, кое-кого из начальства и старого кочегара Юхансона, поклялся любой ценой спровоцировать Джонита нарушить условия пари. Они задевали самые больные его струнки, дразнили как сердитого чудака, старались использовать его слабости и втянуть в скандал.

Как-то вечером кочегары, возвратившиеся с берега, принесли с собой бутылку виски. Усевшись за стол, они пригласили в компанию Джонита.

— Иди-ка, хлебни глоточек. Это тебе, старина, не повредит.

— Спасибо, мне не хочется.

— Брось ломаться, — произнес Путраймс и, налив стакан, поднес его Джониту, лежавшему на койке. — На-ка, дерни. Сногсшибательная водочка.

— Отстань, я не буду пить.

— Может, тебе молочка принести? — издевался кто-то. — Такой рожок с соской, чтобы маленький Джонит мог сделать ням-ням.

Джонит отвернулся к стене. Он слышал, как товарищи пьют виски, как причмокивают и расхваливают прекрасные качества напитка. Слышал, как они обсуждали достоинства других напитков, вспоминали великолепное пиво, какое они пили в кабачке, и коктейль, поданный им барменом в матросском баре. Они не скупились на краски и рисовали такие соблазнительные картины, что Джонит, мысленно представив их, почувствовал физическую жажду. Что, если потихоньку пробраться на берег и забежать в кабачок? Много бы он не стал пить, всего лишь маленький глоток, только бы промочить горло и хоть немного заглушить дьявольскую жажду, которая огнем жжет глотку… Никто бы ничего не узнал, условия пари не нарушились бы открыто… Нет, нет и еще раз нет, об этом нечего и думать. Он честно заключил пари и честно будет соблюдать его условия. Не столько ради Ингуса, сколько из самолюбия. И если он почувствует, что ему не выдержать, он без обмана, честно капитулирует.

Не надеясь на свою выдержку, Джонит вышел из кубрика, где продолжалась веселая беседа, и направился в кочегарку — опять что-то стирать. В кубрик он вернулся после полуночи, когда все уже спали. На следующее утро его дразнили баптистом, барабанщиком Армии спасения, членом общества Синего Креста ^[65]. Он с натянутой улыбкой отшучивался. В груди его клокотал скрытый вулкан, и глаза по временам загорались недобрым огоньком.

Ингус все время следил за Джонитом. Он видел, как мужественно тот переносит все трудности, как стойко держится в непосильной борьбе. Временами ему даже становилось жаль парня, потом охватывало опасение: что будет, когда эта скованная сила вырвется на свободу?