Повести писателей Латвии

ПОВЕСТИ ПИСАТЕЛЕЙ ЛАТВИИ

Харий Галинь

Харий Галинь родился в 1931 году. Окончил отделение латышского языка и литературы Латвийского государственного университета. Был рабочим сцены, работал в типографии, затем литературным сотрудником районной газеты, редактором в издательстве «Лиесма». Творческий путь начал как поэт в 1953 году. В шестидесятые годы обратился к прозе. В 1968 году вышел сборник рассказов X. Галиня «Распродажа смерти», в 1972 году — книга «Караси ловят щук», тематически и сюжетно продолжающая первую. Проза X. Галиня в значительной степени автобиографична.

X. Галинь умер в 1983 году.

Пора сеять рожь

Грузовик был с тентом, и из кузова была видна лишь убегавшая назад полоса дороги, такая же, как и десять, и двадцать километров назад. Но вот промелькнула раскидистая черемуха с двухэтажный дом вышиной, и я вдруг понял, что, даже закрыв глаза, смогу назвать здесь каждый поворот и каждый хутор, и невольная дрожь пробежала по телу.

— Замерз? — спросила сидевшая рядом. Я так и не разобрал толком ее имени: то ли Дзидра, то ли Дзедра, а может, и Дзестра, что значит «прохладная» — недаром от ее вздернутого носика так и веяло неодолимым холодом.

Причины тому были: от меня несло дешевым табаком (я взял с собой в колхоз целый блок «Ракеты»), грязными носками (вчера пришлось срочно заканчивать халтурку, и не осталось времени на всякие условности вроде стирки носков и портянок), да еще и водкой: вчерашний наниматель оказался не скупердяем, угостил щедро и, увидев, как быстро усыхает бутылка казенной, добавил самогонки. Не то чтобы меня мучило похмелье, но пить хотелось, так что, пожалуй, на первой же остановке я с удовольствием хлебну пивка. Хотя, нет, придется обойтись лимонадом: кроме моих однокурсников, с нами ехал преподаватель, — ему, по слухам, придется сдавать экзамен или, может, зачет, а береженого бог бережет. Ладно, сойдет и лимонад, поскольку вчера я не больно-то и набрался — помню, как дошел до дома, как уложил чемодан и запрятал часть денег в грамматику Эндзелиня. Туда ни моя квартирная хозяйка, ни ее сожитель уж точно и носа не сунут, когда станут искать возможность одолжить без отдачи. Пару сотен я прихватил с собой: мало ли что может в нынешние времена понадобиться в колхозе.

— Озяб? — снова спросила соседка, на этот раз дружелюбнее.

— Нет, — хмуро сказал я. — От пыли в глотке першит, и курить охота.

— Скоро будет магазин, — еще доброжелательнее проговорила она (наверное, все-таки не Дзестра ее имя, а Дзидра — «прозрачная»). — Постучим, чтобы шофер притормозил.

— Ладно, — буркнул я и опять потянул за ниточку своих воспоминаний.

Черемуха — дерево любви, и ее цветы — цветы любви. Девушки вплетают их в волосы, парни ломают целыми охапками, чтобы дарить своим милым.

Так или в этом роде написал недавно в стенной газете выдающийся поэт нашего факультета. И сразу же студентки стали заучивать вирши наизусть и переписывать в свои альбомы. Не успеешь оглянуться, как стишок окажется напечатанным в какой-нибудь газете или журнале, тогда к студенткам присоединятся и школьники… Тьфу!

В тот раз черемуха тоже цвела белым сугробом, а на самом толстом ее суку висела пионервожатая, темноволосая горожанка с кровоподтеками под глазами (значит, били), в окровавленной, продырявленной белой блузке (застрелили или закололи), с разодранной юбкой и с синяками на бедрах (значит, надругались).

Два «ястребка» отгоняли от черемухи старух — не базар, мол, — но те, перейдя на другую сторону дороги или отступив еще на шажок, все равно шипели:

— Вот так-то оно, красавица!

— Кхе, кхе…

— Теперь-то уж оставит детей в покое!

— Где это видано — натравливать на родителей!

— Почитай отца и мать свою…

— У большевиков другие заповеди.

— Как жила, так и померла. А лесовикам что, разве не хочется? Тоже мужики ведь… Домой хода нет, вот и поигрались с приблудной. Ну, разве это женщина, разве латышка…

Вряд ли оба «ястребка» — молоденькие, примерно в моих годах, — не слышали бабьих пересудов; один из них уже залился краской до ушей. Они никого не трогали, только повторяли, словно поцарапанная пластинка:

— Разойдись, разойдись, не на базар пришли…

За поворотом поднялось облачко пыли. Верно, поспешало на рысях волостное начальство с экспертом и прочими, кому положено. У меня не было ни нужды, ни охоты встречаться с ними: примутся еще сгоряча за меня. Я прошел мимо старух, свернул на первую же просеку и прошагал еще немного. Сел на краю канавы, под другой черемухой, только она была куда ниже первой, и закурил.

— Неужели трудно обождать, пока машина остановится, и не задевать других своими копытами? — вернул меня к действительности резкий голос.

Это была не Дзидра, сидевшая рядом, а наша групоргша во всем ее величии — плоская, как доска, считавшая своим священным долгом поучать всех и каждого. Меня она почему-то возненавидела с первого же взгляда; так, во всяком случае, мне казалось.

Я не успел сказать в ответ ни слова, меня опередила Дзидра.

— Постучите, кто там поближе. Сейчас будет магазин, попьем.

Но шофер и сам догадался притормозить, ему, наверное, тоже понадобилось в магазин. Я протиснулся к борту, спрыгнул на землю и слегка ушиб ногу.

В две затяжки выкурил папиросу. От «Ракет» мало толку: хоть и крепки, но вонь от них страшная. Каблуком кирзового сапога раздавил окурок, потянулся и не спеша зашаркал к магазину. Интересно, чем торгуют в сельской лавке.

Тем временем девичья стайка выпорхнула из кузова и унеслась, как на крыльях. Ну и ладно. Дзидра пустилась было за ними, но остановилась и оглянулась на меня.

— Что, расхотелось пить?

— Еще как хочется!

— Надо было поспешить, теперь придется стоять в очереди.

«Что пристала, чего ей надо? Белых булок или…» — грубо выругался я про себя, а вслух вымолвил только три слова:

— Ну и что?

Дзидра засмеялась, потом участливо спросила:

— Нога болит?

— Утром, в темноте, верно, портянку плохо намотал. Ничего, потом перемотаю.

— Ты что, в армии служил, что умеешь портянки навертывать?

Ну что ей надо? Вот навязалась на мою голову! Прямо не оторвать! И я проворчал:

— Я и плавать умею, да не рыба.

Дзидра захлопала глазами, а я уже миролюбивей объяснил:

— К сапогам портянки — самое удобное. А вообще-то — дело привычки.

И, все еще прихрамывая, подошел и положил руку ей на плечо. Высвободится или нет? Не стала! Значит, хоть одна в нашей пестрой компании оказалась не из маменькиных дочек. Может, и еще найдутся такие, будет хоть с кем поговорить.

В магазине девчонки суетились, как первоклашки на перемене. Той бутылку лимонада, этой сто граммов конфет, нет, других, вон тех. Продавщица отпускала им без особой охоты: возни много, а дохода мало. Я неспешно приковылял к прилавку, и она, хотя в очереди было еще человек пять, сразу же повернулась ко мне.

— Что вам, пожалуйста?

— Для начала — две бутылки портера.

Было ясно и понятно, что в этих местах, и во всяком случае в этом магазине, живут по законам патриархата: женщины со своими спичками и солью могут потерпеть, не говоря уже о школьницах, какими продавщица наверняка сочла молодых студенток, а мужчинам ждать не полагается, их вечно томит жажда. И хотя только что я собирался обойтись лимонадом, продавщица отнеслась ко мне с таким почтением, что просто нельзя было уронить мужское достоинство. Да и к тому же, портер попадается вовсе не так часто. Обойденные вниманием девчонки свирепо глядели на меня, но никто не сказал ни слова: может быть, постеснялись, а возможно, дома в них вдолбили, что старших надо уважать, — и правильно сделали.