Горькая любовь

Мои приготовления длились два дня, а на третий я уехал из Рима. До этого я все время сравнивал себя с лавочником, который проклинает свою рабскую жизнь и продолжает уныло стоять за прилавком.

Я пересек Северную Италию, половину Франции и надолго обосновался в Париже. Там я брался за любую работу, пока не встретил политических изгнанников, которые подыскали для меня в Риме место продавца в букинистическом магазине. Теперь я мог вернуться в Италию.

До сих пор я ощущаю на губах терпкий вкус и теплоту первого фонарного столба, который обнял, выйдя с вокзала Термини. Был август, и опустевший Рим дремал под знойным полуденным солнцем.

Увидев, что я обнимаю фонарь, кучер, сидевший на облучке своего фиакра, бросился мне на помощь.

Подбежав, он услышал, как я прошептал, прижимаясь к раскаленному чугуну: «Рим мой».

— Я бы так же поступил, — сказал кучер, взяв мой чемодан. — Но я, понимаете, решил, что вам стало плохо от этого чертова солнца!

Я ошеломленно оглядывался вокруг: я вновь в Риме, в моем Риме! Город входил в меня вместе с этим возгласом, звучавшим словно признание в любви. Сильно ли мне помогли эти два года разлуки, если снова, очутившись в Риме, я мыслями сразу же унесся к ней, Ренате, и словно ощутил в горячем дыхании города ее дыхание.

Улицы, площади, кафе, сады Пинчо, часть которых я видел из своего букинистического магазина, — все напоминало мне о Ренате, горьким огнем обжигало душу, и я клялся, что отныне моя жизнь потечет иначе, не так, как прежде.

Я знал, что Рената отдыхает на море, и все равно каждый вечер звонил ей. Звонил, чтобы услышать телефонный гудок в ее доме. Остальные продавцы, позвякивая висячим замком от металлической решетки, сердито выговаривали мне: мои дурацкие телефонные звонки заставляют их задерживаться в магазине, а за эти «сверхурочные» им ни гроша не платят. А я прислушивался к телефонной трели, которая, верно, звенела и в ее пустой квартире.

Каждый вечер я несколько минут подряд признавался ей в любви, потом вешал трубку. И так до того дня, когда точно по волшебству телефонный гудок оборвался и необыкновенно нежный голос произнес: «Алло!»

Это была она, я в растерянности посмотрел вокруг, продавцы с улыбкой глядели на меня; а я молча вбирал в себя эти слова: «Алло! Алло!»

Я снова поднес к уху трубку и услышал:

— Это что, шутка или просто ошибка?!

— Нет, не шутка, — наконец сумел выговорить я. — Это я, Уго.

— Откуда ты звонишь? Как ты узнал, что я вернулась? Об этом еще никто не знает.

— Никто, кроме меня, — таинственно сказал я. — Скажи только одно: ты рада моему звонку?

— Еще бы!

— Значит, ты меня любишь, — прошептал я.

— Тебе опять захотелось меня помучить?

— Почему мучить? — Рената долго не отвечала. — Почему? — Мне показалось, что она всхлипывает. И я не стал настаивать.

— А где Витторио? — Я почувствовал, с каким трудом она справилась с волнением.

— Здесь, со мной, — ровным голосом ответила она.

— Он здоров?

— Более или менее.

— Что с ним такое?

— Ничего... Знаешь, меня ждут. Прощай.

— Как это — прощай?

Но она уже повесила трубку, и я услышал равномерный длинный гудок. Я застыл на месте, держа в руках трубку. Хотел было снова позвонить Ренате, но меня обескуражили иронические взгляды моих сослуживцев.

11.

Миновав церковь Тринита-дей-Монти, я бегом одолел виа Бабуино и десять минут спустя уже был у дверей ее дома.

Открыла мне сама Рената, в переднике и в белом тюрбане на голове.

— Какой ты нетерпеливый! — с упреком сказала она. — Что за спешка? — Она холодно подставила щеку для поцелуя, и я ощутил на губах горький вкус ее слез.

— Не мог больше ждать ни минуты, — прерывисто дыша, ответил я.

— Как тебе нравится мой вид?! Я подметала пол... После двух месяцев отдыха приходится все в доме убирать и перетряхивать, — пожаловалась она.

Белый платок на голове оттенял темный загар ее лица, и без передника, портившего ее фигуру, она походила бы на счастливую купальщицу. Я уже собрался пошутить насчет ее летних приключений и пляжных знакомств, но вдруг, когда она грустно опустила веки, увидел в глубине ее глаз тень страха.

— Что-нибудь случилось? — Она пожала плечами. Однако я не успокоился: — С Витторио?

— Из-за него я и вернулась.

— Он что, болен? Кстати, где он?

— Где он может быть? — жалобным голосом сказала она. — Как всегда, либо в кухне, либо в кладовой.

— Ну, раз аппетит у парня не пропал, значит, он здоров, — засмеялся я. — Пойду к нему. Вот уж он удивится!

— Нет, лучше не надо, — остановила она меня.

— Как? Не хочешь даже, чтобы я с ним поздоровался? Ведь мы целых два года не виделись!

Я вырвался из ее рук и лишь в последний миг догадался о причине ее испуга. Но было слишком поздно. Я направился в кухню, и сзади меня настиг сдавленный голос Ренаты:

— Я налью тебе пива, хорошо?

12.

В гостиную я вернулся совершенно подавленный. Рената ждала меня. Она сидела на ступеньке у балконной двери и держала в руках стакан пива — рядом стоял полный до краев стакан для меня... Я взял его и, тяжело вздохнув, сел рядом с Ренатой. С ее ресниц скатилась слеза и прозрачной пуговкой упала в оседающую пивную пену.

— Ну, видел? — сказала она, не подымая головы и глядя на свой стакан.

— Да, видел. — Я отпил глоток, чтобы исчезла вязкая хрипота в голосе. — Не понимаю только, почему из этого надо делать трагедию!

— Он хоть тебя узнал?

— Еще бы! Даже крепко обнял. Впервые за все время нашего знакомства.

— Странно. Он стал невыносим. Со всеми ссорился, каждый день устраивал на пляже драки. Пришлось нам уехать.

— Все вполне логично. Люди смеялись над ним, и он бросался на обидчиков. И, по-моему, правильно делал.

— То же самое говорил и врач: «Не мешайте ему защищаться и мстить своим мучителям». Но потом сам посоветовал увезти его, чтобы Витторио не слышал насмешек и оскорблений. Иначе у него может возникнуть комплекс неполноценности. К тому же морские ванны ему не помогали, а только его нервировали. — Она на миг умолкла, потом, глядя на опустевший стакан, спросила: — Ты, наверно, пришел в ужас, увидев его?

— Если бы я тебе сказал — вовсе нет, то солгал бы. Но, поверь, ужаса я не испытал. У меня самого двоюродная сестра была до того толстой, что ее вывозили гулять лишь в коляске, да и то в закрытой.

Рената с тревогой посмотрела на меня.

— А что с ней потом стало?

Я не сказал Ренате правду — моя кузина умерла, когда ей не было и тридцати лет.

— Она выздоровела, вышла замуж, теперь у нее двое чудесных ребят, — солгал я.

— Значит, есть надежда? Врач тоже говорит, что не все потеряно. Он назвал его болезнь чем-то вроде гипертрофии. А знаешь, с чего все началось? С того, что у Витторио вырезали гланды. Я будто чувствовала — сопротивлялась до последнего дня, никак не соглашалась на операцию.

— Гипертрофия, иначе говоря, воспаление гланд, — вслух стал я припоминать. — Моей кузине облучали рентгеном гипофиз и, кажется, еще щитовидную железу.

— Вот, вот! Витторио прописали такой же курс лечения. Значит, ты думаешь, и ему поможет?..

Она нежно, как прежде, сжала мне руку, но сразу ее отпустила, точно пожалев о своем порыве. Я сам крепко сжал ее руку, но она мгновенно высвободилась.

— Спасибо, Уго, — сказала она и встала. — Сколько времени ты путешествовал?

— Два года с небольшим.

— Ты вернулся в свою красильню?

— О нет! — с гордостью воскликнул я. И принялся пространно рассказывать о моей новой работе, о приличном заработке — словом, о том, что я взял у жизни реванш. И чем ярче становились подробности, тем больше я забывал о своих прежних горестях. Под конец я заметил, что голос мой торжествующе звенит: — Я уже не тот жалкий красильщик в деревянных сандалиях на заляпанных краской ногах. Теперь даже университетские профессора меня уважают и приглашают к себе в гости.