Горькая любовь

Карло БернариГорькая любовь

Перевод с итальянского Л. В ершинина

1.

Сидя в красильне, я со страхом прислушиваюсь к ее крикам.

— Могу я все-таки поговорить с самим хозяином?

Сколько времени длится осада — она у стойки шумит, возмущается, а я в красильне жду, когда стихнет ее громкий голос, — точно не знаю, знаю лишь, что раз в неделю последний час работы отравлен ее воплями.

— Это свинство, самое настоящее свинство!

Теперь голос доносится через окно, выходящее во двор, — должно быть, женщина стоит у входной двери.

— Пусть все знают, что вы за красильщики!

— Ну зачем же так, — робко возражает приемщица. — Ведь все можно исправить.

— Когда? Как? — кричит клиентка. — И что значит исправить?

— Надо было сразу не брать платье, а то прошел целый месяц.

Наконец-то моя приемщица подыскала нужный ответ. Но клиентка и тут нашлась:

— Вы его всучили обманом, когда мама была дома одна. А она плохо видит. Да еще заставили заплатить все деньги сразу... Вот как было дело, моя любезная. Уже месяц, как я по вашей милости каждый день таскаюсь в эту красильню.

— По моей? — растерянно переспрашивает приемщица.

— Да, по вашей, разумеется, по вашей.

Этот противный голос доносится из «залы» — видно, клиентка вернулась к стойке.

— Но скоро этой истории придет конец, — снова возвысив голос, нараспев обещает она. — Встретимся в суде... Вот пойду и подам на вас жалобу. Где находится ваш полицейский участок? Посмотрим, как вы будете оправдываться перед полицейским комиссаром!

Такой оборот дела грозил мне крупными неприятностями — ведь полиция безропотно подчинялась не только приказам фашистских властей, но и требованиям отъявленных наглецов.

Я решил вмешаться и, не переодевшись, вошел в залу.

— Так что же вы скажете полиции?

Мое внезапное появление, моя одежда, наглый вопрос — все это смутило клиентку.

— Я ей скажу, скажу... — пробормотала она.

Потом оглядела меня с головы до ног. Она словно не знала, стоит ли разговаривать с грубияном подмастерьем.

— Скажу, что вы натворили. — Она подошла к самой двери, точно желая привлечь в свидетели пассажиров, ожидавших автобуса. — По-вашему, это работа?! Тогда признайтесь честно, что вы мазилы и разрешение открыть красильню получили незаконно! — воскликнула она.

— Простите, но вы не имеете никакого права позорить нас перед прохожими. Скоро тут толпа соберется. Закройте дверь! — велел я приемщице. — А вас попрошу подойти к стойке. Вот здесь и возмущайтесь! — обратился я к посетительнице в черном платье.

Прежде в красильне я ни к кому не обращался, не добавив вежливо «синьора», и сейчас с досадой заметил, как легко употребил эту, очевидно, привычную для моей клиентки форму.

Приемщица закрыла дверь, а клиентка остановилась в нерешительности у стойки.

— Не бойтесь, мы не кусаемся.

— Надеюсь, — с прежней резкостью ответила женщина в траурном платье.

— Я же вас просила не кричать у самых дверей, — приободрившись, заметила приемщица.

— А вам лучше помолчать! — осадила ее клиентка. — Это вы виноваты, что все так получилось!

— Я? — возмутилась приемщица.

— Да, вы и только вы!

Приемщица побледнела, глаза ее сначала округлились от изумления, потом сузились, лоб покраснел словно от удара.

Она метнула полный ненависти взгляд на женщину в черном.

Назревала ссора, и я снова поспешил вмешаться:

— Синьорина, уже восемь вечера, вы можете идти домой. Опустите решетку витрины и до половины дверную решетку. И еще потушите свет в красильне.

Приемщица неохотно подчинилась. Как только она исчезла в дверях, клиентка опять принялась на нее жаловаться:

— Почему она сразу вас не позвала, синьор?

Она перешла, на эту вежливую форму, словно желая придать своему протесту полную объективность.

— К тому же она просто невоспитанна. Вам бы следовало ее заменить. Уж поверьте мне на слово, в обращении с клиентами прежде всего нужна вежливость.

— Знаю. К сожалению, не от меня зависит, уволить ее или оставить. Но насколько мне известно, она отлично справляется со своими обязанностями. Поймите, она делает то, что ей велят.

— Так это вы приказали ей водить меня за нос?!

— Я лишь старался выиграть время. Клиенты донимают нас своими капризами, и нам приходится прибегать к разным уловкам.

— Вот как! Да, в откровенности вам не откажешь. Значит, мои требования — каприз?

— В вашем случае, может, и нет, но как правило... Впрочем, покажите, что вам не понравилось.

— Посмотрите сами! Это называется черный цвет! А что вы скажете об этих полосах? Вы положили в чан мало краски.

— О, святая простота! — Я вскинул руки к потолку. — Эти полосы — не что иное, как проступившая основа материала. Можно подумать, что я крашу платья по очереди и ваше, вам назло, положил в чан последним!

— В вашем ремесле я не разбираюсь! Для меня важен результат. А мне придется выбросить платье или подарить его Красному Кресту для какой-нибудь бедной абиссинки. Посмотрите вот здесь... и здесь.

Поглаживая рукой ткань платья у выреза, она придвинулась ко мне вплотную, и я ощутил, как вздымается ее грудь, Одного взгляда было достаточно, чтобы понять — это набивной жоржет, доставляющий нам, красильщикам, столько хлопот. Охватившее меня возбуждение я попытался замаскировать «профессиональными» действиями, которые хотя и выдавали мое волнение, но выглядели так, будто я издеваюсь над ее претензиями, столь не вязавшимися с ее влажным взглядом. Стоило мне поднять глаза, как наши взгляды встретились.

Я просунул руку ей за пазуху, ладонью касаясь ее груди, дотронулся пальцами до взмокшей подмышки, словно хотел проверить, насколько крепка ткань в самом уязвимом месте. Затем высоко поднял край ее юбки и стал разглядывать его на свет. Наконец я изрек:

— Пожалуй, можно попытаться кое-что исправить. Но только на вашу ответственность.

Прерывающимся, сдавленным голосом, точно моя близость меш­ла ей дышать, она спросила:

— Как вас понимать?

— Заранее вас предупреждаю: можно все окончательно испортить. Чтобы вы потом не скандалили. Набивной жоржет — прековарная штука, особенно когда цвет основы очень яркий. Ткань тогда плохо впитывает краску, и на ней проступают следы. А если сделать раствор погуще, она приобретает красноватый либо зеленоватый оттенок.

И тут вошла приемщица. Она молча прошла мимо нас, слегка кивнув нам на прощание головой.

— До завтра, — сказал я.

Моя клиентка, даже не кивнув в ответ, проводила ее презрительным взглядом.

— Если бы эта девица, — сказала она, едва за той захлопнулась дверь, — меньше думала о своей внешности, а больше — о клиентах, она бы предупреждала их, что такие платья красить нельзя... Но ей, видно, очень хочется угодить вам.

— Вы слишком к ней строги. — Я сжал посетительнице руку, которую она на миг покорно протянула, но сразу же отдернула, словно притронулась к раскаленному железу. — Эта девушка работает не ради собственного удовольствия, а из нужды: у нее недавно умер отец. Во всяком случае, если хотите, я верну вам деньги за окраску, — добавил я. — Потом вычту их из жалованья синьорины.

— О нет, нет! Раз ей так тяжело приходится, бедняжке... Лучше я вам оставлю платье. Может, все-таки удастся его перекрасить. Ну, а если ничего не получится... — Вдруг она резко возвысила голос: — Тогда ноги моей здесь больше не будет. Хватит с меня одной неприятности. Разве я не права?!

Ее глаза, устремленные на меня, говорили совсем о другом: «Скажи, чтобы я вернулась, и я вернусь». Я так и сделал.

— А я, синьора, думаю, что вы еще придете к нам. И даже очень скоро.

— Вы в этом уверены? — слабым голосом, выдававшим сильнейшую растерянность, сказала она.

— Совершенно уверен, — прошептал я нежно, словно признаваясь ей в любви. — Больше того, я уверен, что теперь вы всегда будете звать меня. А пока не выпить ли нам в знак примирения вермута?